Вспомнила сейчас, как перед войной мамин брат, дядя Трофим, прислал с Кубани посылку с салом. Что-то тогда поели, но остался кусочек — старое сало, желтое, прогоркло. Мама посмотрела: «Есть его уже нельзя. Наверное выбросить надо…» Пошла к помойному ящику, но не выбросила. Положила в сарае, который папа построил для своих инструментов. Потом, в блокаду, все эти сараи велено было разобрать, потому что от «зажигалок» случались пожары. И доски очень пригодились на дрова для буржуйки. Я, девчонка, спускалась с папиной ножовкой и, как могла, что-то там отпиливала. Приносила домой. Но буржуйки хватало ненадолго. Так что мы спали в пальто, в валенках. Немытые. Можете представить — немытый человек? Завшивели страшно. Но тело было настолько истощенное, что надавишь на кожу — и, кажется, вши прямо на глазах из кожи лезут.

И вот это было настоящее лакомство: кусочек этого горького старого сала да мороженая картошка, прокрученная на мясорубке. Еще мама нашла в сарае пузырек рыбьего жира. Прежде она меня частенько потчевала этим рыбьим жиром — противно. И я все кривлялась: не хочу да не буду. А тут пришлось. А дедушка-сосед — был мастеровой: мебель мастерил. И у него столярный клей частенько варился на кухне. Это тоже пошло вход — вот что значит голод.

— Знаете, 1 сентября всегда был для меня особый день. Очень я радовалась — в школу пора, в школу пора! Вновь своих друзей увидишь. И учителя были хорошие. Да и я, наверное, была ничего. Помню, хорошо рисовала и была помешана на пограничнике Карацупе. Целый альбом у меня был изрисован — все граница, все собаки. Учительница Екатерина Николаевна — строгая. У нее неизменно огромный портфель, набитый тетрадками и учебниками. Смотришь и думаешь: сейчас они выпрыгнут, все эти учебники и тетрадки. Входит в класс и сразу: «Начинаем с зарядки!» Нам непонятно: какая еще зарядка? А она: «Начнем урок с зарядки. Трижды семь — сколько будет? Та-а-к. А пятью восемь?..» И пока всех не прогонит быстрым темпом по таблице умножения, не остановится. Так мы эту таблицу умножения на зубок знали, до сих пор помню.

1 сентября 41-го года уроки начались в бомбоубежище. Недалеко в небольшом особняке был хороший подвал. Его побелили, поставили посередине большой стол, вокруг скамейки. Небольшая доска на стене. Четвертый мирный класс заканчивали человек 40, а в пятом военном собралось едва ли двадцать учеников. Противогаз изучали, огнетушители. Но проучились недолго, наверное, с месяц. Вот до папиной гибели…

Потом уже, когда в Армавире жила, в оккупации, в сентябре тоже в школу пошла. Набор проводился, я и записалась. Учебники были советские, еще довоенные. Что в библиотеке сохранилось, то и раздали. А писали на чем придется. На тех же книжках, между строк. Ручки — это палочка и 86-е перышко. Так называемая вставочка. Это нашенское, ленинградское выражение — вставочка. И чернильница стеклянная нашлась.

Помещение класса было мрачное, темное. Не комната — пожалуй, холл. Там и стояли парты и учительский стол. Не помню, чтобы висела доска. Учительница — неулыбчивая женщина среднего возраста в сером платье. Все уроки вела она одна.

Изучали арифметику, русский, ботанику и что-то по немецкому языку. Больше ничего не было. Никаких географий или историй.

Но походили, позанимались мы чуть-чуть. И месяца не проучились. Однажды сидим в классе и слышим: во двор въехали машины. Немцы! Потом топот по лестнице. И как раз к нам. Входит офицер: «Школа закрывается. Занятий не будет. Здесь будет госпиталь…»

— Из нашего дома почти все мужчины ушли на фронт. А папу не взяли. Сказали только: «Когда повесим замок на ворота завода, прикрепим табличку „Все ушли на фронт“, когда все пойдем — тогда и ты с нами пойдешь. А пока работай!..» И он работал — мы его мало видели. Иногда приходил домой, иногда не приходил. Работы много, работа ответственная. Но о нас с мамой все равно заботился, беспокоился.

Как-то они с рабочими ездили в Колпино — для заводской столовой копать картошку. А уже морозы начались — зима с 1941-го на 1942-й год в Ленинграде выпала лютая. Климат влажный — переносится тяжело. И под носом у немцев они копали подмерзшую картошку — и все обошлось. Папа даже нам немного подбросил этой мороженой картошки — это очень нас выручило.

И вот 13 ноября, налет со стороны Финского залива. Сбрасывались бомбы, наш дом трясло, стекла вылетели. Значит где-то близко разорвалось. Поначалу мы бегали в бомбоубежище, спасались. В соседнем доме оно было оборудовано: все по-настоящему. Своды высокие, как в старинных зданиях. И побелено, и скамеечки по стенам. Позднее и в своем доме бомбоубежище сделали, где до войны грязный подвал был. Сами воду выкачивали, мусор вытаскивали, сами стены белили. Но со временем стали к налетам привыкать. Ну зачем бегать, не надо. Даже угадывали, где падают бомбы. По звуку, по тому, как дом реагирует, уже знали — это на Петроградской. А тут очень сильно громыхнуло. А я в коридоре сидела на корточках — страшновато было.

И вот папа не пришел. На второй день тоже не пришел, и на третий, на четвертый. Мама в панике — что случилось?

Оказалось, в тот памятный день бомбежки он отработал смену. И его с напарником вечером направили в Старую деревню, где от завода был отдельный цех. Чтобы сократить путь, они пошли напрямую, через парк культуры и отдыха. И в это время на входе в ЦПКО упала бомба, и его сильно ранило. Напарник струсил, сбежал. И папа остался один в безлюдном месте. Его подобрали пожарные много часов спустя. Привезли в медпункт, но уже было поздно — папа изошел кровью.