Шрифт:
Тетя Маруся жила одна с двумя детьми, муж на фронте. Работала на консервном заводе — варщицей варенья и халвы. Комната у нее была одна — тесновато. Как-то не хотелось ее стеснять. А в станице свободно, просторно — туда и поехали.
Трофим Филиппович — мамин брат, мой дядя, я его звала — дядя Троша. Он был на фронте с первых дней войны. Но вскоре его ранило в правую руку — лишился пальцев. От ладони по сути ничего не осталось. Как небоеспособного, его демобилизовали. Он вернулся домой, стал работать на лошадях в колхозе. И все делал левой рукой. И с лошадьми управлялся, и мешки таскал. Я даже удивлялась, как это одной рукой он все-все делает.
Когда мы приехали — радовались. Фрукты, продукты — все есть, Пшеница поспевает, время уборки подходит. Но как-то тревожно, очень тревожно.
И так уж случилось, что из эвакуации мы с мамой попали в оккупацию.
Немцы пришли
— Непрерывные бои все ближе и ближе подходили к станице. Вечером все население выходило на высокий бугор — алый горизонт просто пылал. И уханье, гул нескончаемый. И такая тревога в душах.
Начальники колхозные все давно разъехались. Остались в основном женщины, старики да дети — растерянные беспризорные люди.
До Армавира 60 километров — немцы уже там. И в станице тишина — томительное ожидание чего-то страшного. И все знают, все чувствуют — вот– вот этот момент настанет.
Так получилось, что боев за Ереминскую или в ближайшей округе не было — станица оказалась брошена. Никаких частей, никаких военных мы не видели. Только вдалеке построчит пулемет — и опять тишина. И эта тишина еще больше пугала.
И вот однажды. Не особо раннее утро — и вдруг слух по станице: немцы! Немцы! Немцы!.. А мы же малышня — девчонки, мальчишки — нам же интересно. А у меня уже появились здесь новые подружки. Ленинградцы — люди общительные. Вот и я быстро находила контакт с местными ребятишками. И вот одна девчонка предложила: «Пойдем смотреть. На большую дорогу. Поднимемся на бугорчик — там хороший обзор…»
Я была в красном платье. Тут мама меня увидела: «Да ты куда? Да ты что?!» И хвать меня за шкирку. Ой! Я никогда прежде такой сердитой маму не видела. А она: «Иди в кухню, полезай в погреб и сиди там. И чтоб я тебя не видела…»
Вот так в станице Ереминской появились немцы.
Проехали на машинах, на мотоциклах. Ну, как в фильмах показывают. Вот так они вкатились в станицу. И начали наводить порядки.
Это сразу почувствовалось. Если кто-то не успел уехать — забирали. Мы тоже боялись, что и нас выдадут. Мы же не свои, не станичники. Хотя мама родом из этой станицы, и подруг у нее здесь много. Может именно это нас и спасло. А всех чужих, приезжих и особенно евреев забирали и увозили. Потом их расстреливали. Позднее, уже когда немцев прогнали, мне дядя Трофим показывал, когда с ним ездила на лошадях, под станицей Советской… там был тот же Бабий яр. В балке евреев заставляли рыть себе могилы, а потом их расстреливали. Здесь даже земля шевелилась…
В оккупации
— Жить стало очень тревожно, имама решила отправить меня к тете в Армавир. Думала, что я в городе лучше спасусь.
Тетя жила на улице Набережной. За ней сразу Кубань — большая река, широкая. И, можно сказать, очень сердитая. Если с гор идет вода, тают ледники — она так бурлит: ух! Страшно! Может снести и хаты, и все на свете — коварная очень река. А летом бывает спокойненькая. Берег у Кубани, на котором расположен Армавир, очень крутой. На другом берегу — низкое место. Там старая станица. Там люди живут. А еще дальше начинается Ставропольское плато. Это возвышенность, которая идет дальше, к Ростову.
Почему я об этом говорю? Ох, запомнилось мне это плато. Очень запомнилось.
В Армавире это было, впервые дни. Увидела однажды: вовсе небо — куда ни посмотри — черные хлопья пепла. Что такое, откуда? Потом люди сказали — это на берегу Кубани жгли одежду и имущество евреев, загубленных в душегубках. Вот вся река пеплом и покрылась…
Потом на центральной площади повесили трех братиков. Старшему было шестнадцать лет. Повесили мальчиков. За что? Аза то, что старший убил свою мать. А мать снюхалась с немцами… Как тут быть, кто прав, кто нет? А он был комсомолец, этот шестнадцатилетний мальчик. Не смог такой поступок своей матери перенести…
Потом стали заселять немцами весь город. Хочешь, не хочешь — ни у кого не спрашивали. И к тете Марусе заселили двух немцев. Конечно страшно было. Да и повсюду… в людском общежитии — страх очень большой. Настороженность, напряженность, тревога… Но присмотрелись со временем — вроде, и не злые эти «наши» немцы…
Они были рядовые. Вечерами, когда у них было свободное время, прямо на полу посреди комнаты они устраивали акробатические этюды. Это было даже забавно. Я же хорошо помнила ленинградский цирк, куда мы ходили с папой. Очень часто там бывали. Дурова смотрели, с его поездом во главе с медведями, со зверушками…
А я в те дни очень мучилась большими язвами на ногах. Это после блокады, следствие всего перенесенного. И ни тетя, ни мама ничем не могли помочь. Прямо такие фурункулы были… И вот один из немцев это заметил и принес мазь. В баночке, какая-то желтенькая была мазь. Дает мне, мол, возьми, помажь. И действительно скоро помогло. И мы тогда поняли, что и среди немцев тоже есть разные люди… Да, они были солдаты, воевали против нас. Но некоторые душой были добрые…
А под конец, когда они уже уходили из города, один из них показал мне фотокарточку. Пытался что-то рассказать. Ноя же не знаю немецкого языка. А он русского не знает. Достал фотографию, а там изображена молодая женщина. Видимо его жена или невеста. Красивая.