…Кругом привычный разноголосый студенческий шум-гам и как-то волнительно: до зимней сессии всего-ничего, а мы отыскали в главном корпусе тихое местечко, закрылись в небольшом уютном музее Медицинской академии, где работала ныне жительница блокадного Ленинграда Инна Владимировна Токарева (Турчанинова) и на фоне памятных экспонатов и бережно хранимых раритетов поговорили неспешно, душевно, откровенно:

— Я родилась в городе Ленинграде в тридцать седьмом году, а жили мы на Петроградской стороне: улица Малопосадская, дом 19, квартира 36. Даже сейчас адрес помню. Это недалеко от Петропавловской крепости и дворца Кшесинской, где когда-то с балкона выступал Ленин. Там недалеко была еще татарская мечеть.

Я родилась в семье служащих. Мама сначала была счетоводом, потом стала бухгалтером в домоуправлении. Отец — инженер, во время войны ушел на фронт в Морфлот. Дедушка руководил общепитом, а бабушка педагог, инспектор народного образования.

Жили в коммунальной квартире. Квартира большая, комнат много. Ново время войны кто-то умер, а многие разъехались. И мы остались совсем одни: я, мама, дедушка, бабушка.

Три с половиной года мне было, когда война началась. Номы так любили свой город, что не хотели его покидать. Первое время думали — скоро война кончится. Немного потерпим, и все пройдет. Хотя разговоров ходило много, что надо уезжать. Но решили пока не ехать. А потом уже совершенно невозможно было уехать. И мы остались в городе на всю войну.

В садик я не ходила — меня оставляли дома одну. Представляете: кругом бомбежки, голод.

И никого из соседей нет. Совсем одна в пустой квартире. Цифры к тому времени я немножко знала. А у нас в коридоре висел над комодом телефон. И мама мне говорила: «Ты мне звони, если будут бомбить. А сама ничего не бойся…» И вот я залезу на стул, потом на комод, потом смотрю циферки, набираю старательно пальчиком номер и кричу: «Мама, стреляют…» И мама бежит домой, подвергая себя опасности. Прибежит, и мы спускаемся в бомбоубежище. На первом этаже жили, спускаться недалеко. Там вентиляция, лампы керосиновые. И мы брали с собой «летучую мышь» — тоже керосиновая лампа, нона ручке… Но потом бомбежки стали сильные, частые, и уже и не было сил куда-то бежать. Думалось: как будет, так и будет… В ванной стояла буржуйка и несколько стульчиков. Теперь я туда пряталась, когда бомбежка.

Скоро не стало света, не стало воды, не стало транспорта… У нас были тогда печки-«голландки», топились дровами. Такие большие круглые печи — они шли до самого пятого этажа. И каждый жилец садился около своей печки и топил. Когда дров не стало — стали жечь паркет. У нас же красивые были дома, красивый паркет, изразцовые потолки. А книг сколько…

У меня дедушка по маминой линии был педагогом и преподавал в гимназии. Но его репрессировали. Он преподавал историю и географию и на обложках, на первых страницах рисовал рода войск. Цветной тушью. Наглядно показывал военную форму — какие одежды, какие мундиры были в старые времена. В том числе и в царской России. И кто-то донес, мол, этот человек приверженец царского режима. И все, решили его арестовать… Тогда он написал Крупской: «Я ни в чем не виноват. Я просто преподавал историю…» Она ответила: «Единственное, что я могу для вас сделать — дать совет. Чтобы вас не расстреляли и не посадили куда-то в тюрьму, вам придется выехать из города Ленинграда на поселение в Малую Вишеру…» Это Новгородская область, по Октябрьской железной дороге. Вот туда они и переехали — бабушка с дедушкой. Но дедушка скоро умер, а бабушка пережила всю войну. И второй мой дедушка, который оставался в Ленинграде, тоже умер от голода и болезней. А вот женщины в нашей семье оказались живучей.

Мама постоянно ходила на оборонительные сооружения. Над городом нависли дирижабли, чтобы с самолетов было сложно рассмотреть важные объекты. А напротив нашего дома был завод «Электроприбор». Его постоянно пытались бомбить. И вот однажды затрясся весь дом, такой грохот раздался. А мы уже перебрались на кухню — менее опасная сторона — там жили. Лежали на полу, на матрасиках. А в комнаты почти не ходили. И вот грохот, пыль, и аромат какой-то поплыл. Запахло, как грушевой эссенцией… Дедушка закричал: «Надевайте противогазы. Химическая тревога!..» А мама запротивилась, засомневалась: «Да не может быть…» Мы действительно слышали, что объявляли воздушную тревогу. Ее подавали сиреной. Во дворе крутилась спецмашина, и по радио говорили: «Воздушная тревога!» А если химическая тревога — то во дворе били в рельсу, и по радио тоже предупреждали: «Химическая тревога!..» На этот случай у всех были противогазы. Даже у меня был маленький противогазик, даже я знала, как его на себя натянуть, чтобы проверить дыхание. И вот мама побежала в соседнюю комнату, смотрит, а там вынесло взрывом стену и часть окна. А напротив осколок штору порвал и весь туалетный столик разнес. Вот духами и пахло…

Переждали какое-то время. Когда все успокоилось, мама предложила: «Пойдем-ка посмотрим, что случилось». Вышли на улицу, на дорогу — наш дом относительно целый. Напротив завод — там зияет большая воронка. И часть соседнего дома снесло — видно даже обстановку в комнатах. Вот рояль стоял на двух ножках, третья — в воздухе. И кровать — тоже почти на весу. И столько кругом мертвых людей. Ужас! Мама меня все отворачивала, отвлекала, чтобы только я это не видела — ну, что, ребенок, еще испугаюсь.

По карточкам мы получали 125 граммов хлеба. Мама ходила, где давали хлеб, в эти лавки, а я стояла в кроватке, за деревянной решеточкой, и ждала, когда она принесет мне хлебный довесочек… Каждый хотел принести ребенку довесочек. Это кусочек от общей пайки. Почему-то он казался особо вкусным. И вот она придет, принесет, а сама голодная, щеки провалились, невидно, что это молодая женщина. Я уже после войны видела ее фото: думала, это бабушка какая-то. Скелет, обтянутый кожей, вся в морщинах. Хотя она с семнадцатого года. Значит ей было где-то 24–25 лет…

Помню, нашла я как-то кусок яичного мыла… А у нас стоял рояль — папа играл, и я тоже немножко играть училась. И под роялем небольшое отверстие — я туда заначки прятала. И тут говорю маме: «Тоже спрячу…» А она: «Да его есть нельзя». — «А вдруг потом пригодится…» И спрятала. И пригодилось… Имама маленький мешочек сохранила: там горох, немножко семечек, немножко сухариков. И записка: «Это моей доченьке, когда я умру…» Завязала узелочек и положила укромно в буфете…

За водой ходили на реку. Очень холодно, почти под 40 градусов мороза. Раньше таких морозов не бывало. Люди закутанные, замотанные в платки. По ледяной дороге спускались к проруби. Порой наберут воды и упадут. Вода разольется — опять лед. А если кто-то упал — надо не давать человеку лежать, заснуть, иначе умрешь. Потому теребили друг друга, выручали.