Однажды мама купила мне зонтик — маленький, черный, детский. Я давно о таком мечтала. Но пока она расплачивалась за покупку, я умудрилась новый зонтик сломать. Уронила на пол, и что-то в нем треснуло. И вот я стою, рыдаю, а мама меня отчитывает: «Ну как ты так? Я столько денег потратила…»

Папа у меня был очень сильный, работал поначалу грузчиком, потом на стройке. Помню, как провожали его, когда он отправился на финскую войну. Стояли с мамой на конечной остановке трамвая, а папа, одетый в коричневый костюм, запрыгнул в вагон, обернулся и крикнул на прощание: «Я скоро приеду…»

Весной 1940-го он был тяжело ранен и остался без ноги. И обе наши бабушки тогда единодушно заявили: «Бог тебя наказал…» Оказалась, он снимал колокол с сельской церкви, когда на священников начались гонения.

Помню его возвращение с войны и слова мамы: «Иди, поздоровайся с папой. Папа вернулся…» А я не шла, боялась почему-то. Сидела на кухне и противилась. Имама меня наказала, поставила в угол.

Папа за всю жизнь меня пальцем не тронул, а мама, случалось, и подзатыльник давала. Например двойку я получила — уже готовлюсь к наказанию. Бывало и плакала.

22 июня — воскресенье, мы с папой собирались идти в зоопарк. И тут узнаем — война. Папа расстроился, нервничал, мама ревела. А я не понимала еще, что такое война, и потому плакала от того, что поход в зоопарк пришлось отменить.

Скоро началась эвакуация. Но мама ни за что не хотела никуда уезжать. Она работала телефонисткой в Ленводпути, а папа на инвалидности — работал в ларьке, в котором продавали папиросы.

Очень страшно было. Вспоминаешь то время и все вновь перед глазами… Я получала 125 граммов хлеба, папа, как инвалид, потерявший ногу на финской войне, тоже 125 грамм, мама работала — ей полагалось 250… Магазинчик маленький во дворе. Мама давала марлечку, и я получала в нее хлеб. Сразу заворачивала и прятала на грудь. Но однажды не успела убрать — на меня напал мальчишка, выхватил хлеб. Начали с ним бороться. Я кричу, что это мой хлеб, он кричит, что это его хлеб. И я пришла домой вся в слезах… А еще помню: папа эти наши 500 граммов делил на три равные части. И хоть бы на один грамм он сделал себе или маме побольше — никогда! Все поровну.

На нашем этаже жила многодетная семья. Их было 7 человек. И они утром хлеб получат и весь съедят. Сразу. И целые сутки потом голодные. А наш папа этого не делал — разделит на три части. Чтобы и на утро хватило, и на день, и на вечер…

Мама всегда просила нигде не оставаться, не задерживаться и убираться с улицы, если бомбежка. И мы однажды пошли в школу, а там воронка: бомба попала прямо в школу. Значит уроков не будет. Бежим обратно — бомбежка продолжается. Заскочили в случайный подъезд большого дома и остались живы — соседние подъезды были разрушены. А мы сидим с портфелями, ревем — очень страшно.

Еще мы ходили на Неву за водой. Я ходила с бидоном, он литра два или три… Спустишься к реке, наберешь, сколько по силам. Пока поднимаешься — поскользнешься. Все прольешь. И опять надо спускаться…

Напротив нашего дома была прачечная. И ее буквально завалили — туда покойников складывали. И когда весной 42-го открыли эту прачечную — запах стоял страшенный. И у всех женщин мягкие места были отрезаны. И груди…

Все время было холодно. Такая была морозная зима — не передать. И тогда мама настойчиво давала мне крючок и говорила: «Вяжи петельки». Я капризничала: «Не буду. У меня пальцы не могут…» — «Вяжи петельки!..» Зачем? Чтобы я отвлеклась, чтобы не просила поминутно: «Я есть хочу… Я есть хочу…» Ее, видимо, это мое плакание за душу брало. И она, чтобы я отвлеклась, заставляла меня вязать. И я ревела, но вязала. Имама тоже вязала — покрывала, подзоры, накомодники. Я до сих пор пользуюсь этими подзорами, связанными в блокаду…

Скоро у меня началась цинга. Поэтому мама ходила на рынок, покупала луковицу, чтобы натирать мне десны… А у тети Шуры остался от мужа бостоновый костюм. И она отдала этот костюм — ей тоже дали одну луковицу. Она просит: «Ну, дайте еще луку, ребенок помирает…» А ей отказывают. Были и такие, кто наживался на человеческом горе…

Помню, я так ослабла, что ходила с папиной палочкой. Ходила и всем говорила: «Тетеньки, дяденьки, не толкайте меня, а то я упаду…» А если кто-то упал — не поднимут. Никто не поднимет. Потому что тогда сам упадешь и не встанешь. Нет сил. Но если какая щепочка лежит — ее непременно поднимут, потому что надо было чем-то топить квартиру.

С этой палочкой я ходила и к маме на дежурство. Это примерно две остановки. Чтобы дойти до маминого учреждения, надо было парком пройти. И за мной однажды бежал какой-то мужчина. Не знаю, что уж… Позже, уже после зимы выяснилось, что здесь часто дети пропадали… А тогда меня прохожий спас. Привел к маме на работу и отчитал ее строго: зачем вы заставляете ребенка ходить по темному парку? И мама плакала и обнимала меня. И когда началась эвакуация детей, одну не отпустила. Сказала просто: «Никуда одну не отдам. Только вместе…»

Как собирались в эвакуацию, я плохо помню. Мне все было безразлично, я чуть живая была. У меня все болело…

Нас эвакуировали в 42-м году, в июле, 11 числа. Ехали: папа, мама и я. Сначала на теплоходе или на катере — не знаю, как правильно назвать это судно. Мама собрала вещи и не могла расстаться со швейной машинкой — главным своим богатством. Но катер уже отходил, и все наши узлы бросили в трюм. Когда подходили к пристани, два следующих за нами катера затонули. Такой стоял крик. Было очень страшно… А наш пришвартовался. Положили доску для схода. А папа не мог пройти на протезе, полз по этой доске, как мог. А сзади напирают, и кто-то вводу сорвется, кто-то вещи уронит. Суета, неразбериха страшная. И, вроде, лето, июль, но такой дождь зарядил, такой холод, что невозможно нигде скрыться.