— Пожалуйста, проходите.

Они двинулись через гостиную с книжными полками по стенам и светлыми диванами, расставленными вокруг большого низкого журнального столика, на котором лежали фотоальбомы с детскими фотографиями. На одной, в частности, была запечатлена девочка в красном купальнике, строившая замок из песка на берегу моря. Надув губы, она с серьезным видом смотрела в объектив большими голубыми глазами. Стены украшали несколько больших фотографий с изображениями маленьких детей. Плененные щелчком фотозатвора мгновения детской чистоты, которые развесили в этой квартире для услаждения взора ее хозяина, подумала Эрика. Снимки были вполне безобидные, но в контексте обстоятельств жизни Тревора Марксмэна они вызывали тревогу.

Комната загибалась влево, и, завернув туда, они увидели человека, сидевшего в кресле у огромного венецианского окна. Он смотрел на Темзу, на низкое серое небо. Небольшое буксирное судно тянуло за собой по пенящейся воде длинную баржу. Других судов на реке не было.

— Тревор Марксмэн? — окликнул мужчину Питерсон.

Тот обернулся, и Эрика на несколько секунд онемела. Его череп покрывала кожа, но как будто не своя — чужая. Словно кто-то раскатал большой кусок кожного покрова и затем небрежно насадил ему на голову. Вокруг глаз кожа была так туго натянута, что даже век не было. Губ вообще не существовало.

— Присаживайтесь, прошу вас, — произнес Марксмэн. Взрывной звук «п» давался ему с трудом. На нем были свободные брюки и рубашка с расстегнутым воротом, в котором виднелась изуродованная шрамами шея. Ядрено-красные руки походили на когтистые лапы. Остатки ногтей имелись только на левом большом пальце и правом указательном.

— Спасибо, что согласились нас принять, — сказала Эрика, кладя сумку на пол и снимая пальто. Она взглянула на Питерсона. Его лицо, обращенное на Марксмэна, искажала жгучая ярость. Она тоже испытывала отвращение, но взглядом велела ему взять себя в руки и сосредоточиться. Повесив пальто на спинку стула, она села. Питерсон сел рядом.

— Чаю или кофе? — предложил Тревор. Глаза у него были ярко-синие и холодные; Эрика помнила их по первому снимку, который был сделан в августе девяностого года, когда его задержали для допроса. Казалось, они смотрят из глубины уродливой маски, что надевают на Хеллоуин.

— Мы будем кофе, — ответила Эрика.

— Джоэл, будь так любезен, — попросил Марксмэн. Говорил он с мучительной надсадой в голосе. Джоэл улыбнулся и скрылся за углом — там, очевидно, находилась кухня, предположила Эрика.

— Не знаю, как бы я обходился без Джоэла. У меня больное сердце. Два шага сделаю и отдыхаю.

— Значит, больше не рыскаете вокруг детских площадок. Или это он для вас делает? — спросил Питерсон.

— Мы знакомы с вашим досье, но пришли к вам поговорить не об этом, — вмешалась Эрика, бросив на Питерсона предостерегающий взгляд.

— Меня признали виновным только в одном преступлении… — заметил Марксмэн.

— Да. В похищении и изнасиловании маленькой девочки, — отчеканил Питерсон. — Вы накачали ее наркотиками.

— За это я отсидел семь лет и теперь каждый день сожалею о содеянном, — хрипло ответил Марксмэн. Он закашлялся, прикрывая безгубый рот красной когтистой лапой. Кивком показал на бокал с соломинкой, что стоял на подоконнике рядом с Питерсоном. Тот демонстративно откинулся на спинку стула, сложив на груди руки. Эрика встала, взяла бокал и поднесла его ко рту Марксмэна. Комнату огласили звуки всасывания жидкости через соломинку и затем бульканье пузырьков в опустевшем стакане.

— Спасибо, — поблагодарил он, откидываясь в кресле. — Голос и горло так и не восстановились после дыма. — Врач сказал, я как будто за один раз выкурил десять тысяч сигарет.

Эрика поставила бокал на место и села. Марксмэн взял салфетку, лежавшую сбоку в его кресле, и вытер лицо. Увидев, что Питерсон буравит его злым взглядом, он положил салфетку и поднял руки к груди. Затем медленно, пересиливая боль, расстегнул три пуговицы на рубашке, оголив обожженную грудь, на которой висело красивое серебряное распятие. Эрика обратила внимание, что у него нет сосков.

— Я вымаливал у Господа прощение. Вымаливал, и Он простил меня. Вы верите в прощение, детектив Питерсон?

— Я — инспектор полиции, — холодно ответил тот.

— Вы — инспектор полиции, но вы верите в прощение?

— Я верю в прощение, но считаю, что есть вещи, которые прощать нельзя.

— Очевидно, это вы о таких, как я.

— Именно. — Эрика взглядом велела Питерсону замолчать, но он продолжал: — Наш местный священник изнасиловал мою сестру, когда ей было шесть лет. Он пригрозил, что убьет ее, если она кому-нибудь расскажет.

Марксмэн задумчиво кивнул.

— Духовенство привлекает все самое лучшее и самое худшее. Он раскаялся?