Продолжаю заглядывать в каждую комнату и закуток. Ничего не поделаешь, — рачительный я хозяин, а ещё любопытный. При обходе дома обнаруживаю глубокий подвал со множеством узких окошек, пробитых так высоко, что до них нельзя дотянуться рукой. В углу сидит закованный раб. Милон, как звали заключённого, был посажен туда по просьбе Тримальхиона. Единственный слишком честный раб, что попытался открыто бороться со всем этим дурдомом, был обвинён в бунте и подвергнут репрессиям. Вид у него не очень, но мужества он всё ещё не потерял…

— Добрый день! Я наследник госпожи Секунды и твой хозяин, — Сулла Корнеллий.

— Здравствуйте, господин.

— Скажи, как тебя зовут и за что ты здесь сидишь?

— Зовут Милоном, а в цепях я из-за своей честности.

— А разве такое бывает?

— Только так и случается, господин, но по-другому не могу — воспитание не позволяет.

— Воспитание?

— Да. Я родом из Греции, а мой отец — учитель. В меня честность буквально вколачивали.

— Неплохое качество, — богами ценится.

— Богами, может, а людьми презирается. Тримальхион меня сюда посадил, потому что я начал возмущаться его воровством и бесчинствами.

— А что бывшая хозяйка?

— Госпожа Секунда слепо верила этому жулику и насильнику.

— Понятно. Тут мне некоторые из рабов сказали, что ты вроде как бунтовать собирался.

— Гнусная ложь! Я лишь хочу сохранить достоинство людей, попавших в такое тяжёлое положение.

— И каким же это образом?

— Позвольте, объясню. Все рабы здесь — иноземцы. В эту страну нас занесла злая судьба. Нам безразлично её благополучие и несчастья.

— И разве это не слова бунтовщика?

— Дайте договорить. Да, римляне отняли у нас всё, ради чего стоит жить: Родину, семью и даже собственную свободу. Рабы должны на это отвечать господам ненавистью и недоверием, но порою они даже не испытывают чувства товарищества к собратьям по несчастью.

— Интересная мысль. А почему такое отношение к другим рабам?

— Потому что раб отъединён от других, заботится только о себе и рассчитывает только на себя. У нас нет права на свободу слова. Мы должны, слыша не слышать, видя не видеть. Перед глазами совершается преступление — надо молчать, и постепенно зло так перестаёт казаться злом. Взять бы того же Тримальхиона…Уверен, именно так он стал чудовищем. Госпожа и раньше не была особо мягкой, а тут всё совсем ухудшилось. Управляющий опутал душу госпожи Секунды ложью и лестью, выполнял её гнусные прихоти.

— О каких гнусных прихотях ты говоришь?

— Я тут давно, а вы многого не знаете, господин. Например, хозяйка имела раньше обычай отрезать языки рабам или ещё что хуже.

— Хуже?

— Вы видели пруд в нашем дворе?

— Видел, и что?

— Было время, там водились мурены, и к ним бросали рабов на съедение. Хищные рыбы разрывали людей на куски…

— Не замечал такого…

— Это только в последний год перестали. Не из-за раскаяния, — просто хозяйку стали бесить убытки.

— Ясно. Получается, Тримальхион подначивал Секунду?

— Именно. Но не стоит думать, что управляющий был верен хозяйке. Вовсе не так! Да, он изгибался перед госпожей и был высокомерно дерзок с остальными, в ком нет силы. Но если управляющему было бы выгодно предать и донести на хозяйку, то бы предал и донёс. А сколько он воровал, — не укладывается в голове! Такие, как Тримальхион не знают морали!

— И что, среди рабов на самом деле нет бунтовщиков? Это хочешь сказать?

— Есть. Некоторые люди не мирятся со своей рабской судьбой, но сбросить её путём угодничества и пресмыкания не могут и не умеют. Вся их жизнь становится протестом против подчинившего их несправедливого мира. Одни пьют, буянят и дерзят, другие лезут драться или бегут. Но таких единицы…Почти все рабы, — люди мирные и соглашаются со своей долей. Они стараются привыкнуть к домашнему строю и живут одним днём. Даже в этой ситуации рабы стремятся получить хоть кроху удобств и удовольствий. Сходить на бои гладиаторов, забежать в таверну, поболтать с товарищем, съесть кусочек мяса или жирной лепёшки, зайти к дешёвой проститутке — вот их мечты! Если они попадаются на проделках вроде подливания воды вместо отпитого вина, то мужественно терпят побои.

— Хочешь сказать, что ты один из них…

— Нет, господин. Я не мечтаю ни о царстве справедливости, ни собираюсь кидаться на штурм Рима. Мне претит также путь угодничества и низости.

— И какой же ты видишь путь для себя?

— Обычной честной работы. Зачем иначе жить вообще?

— А что умеешь?

— На самом деле, — многое. Могу быть ремесленником, пахарем, уборщиком, учителем.

— Учителем? То-то смотрю, — такие рассуждения.

— Да, господин. Я образован и хорошо знаком со многими работами философов.

— А что тогда ты ставишь профессию учителя рядом с уборщиком? В последней ведь не нужны знания.

— При хозяйке моя грамотность не была востребована.

— Напрасно. Так уж получилось, что место Тримальхиона стало свободным. Не хочешь поработать вместо него? Я ищу честных управляющих.

— Могу быть честным, но не согласен мучить своих собратьев.

— Не беспокойся. Никто никого мучить просто так не собирается. Наказывать за дело, — буду, и всё на этом. Кроме того, рабы будут получать небольшую зарплату и смогут при желании выкупиться на свободу. А после продолжать работать или уйти. Преград не будет…