Артистическая подача речи особенно ярко проявилась у Антония в деле Мания Аквилия, сподвижника Мария в войне скимврами и тевтонами, консула 101 г., усмирившего восстание рабов в Сицилии. В 98 г. до н. э. Маний Аквилий был обвинен в лихоимстве (de repetundis) и не без оснований. Антоний добился его оправдания. В трактате «Об ораторе» рассказ об этом процессе ведется от имени самого Антония («Об ораторе», II, 194–196):

«Я не раз слышал, что никто не может быть хорошим поэтом — так, говорят, написано в книгах Демокрита и Платона — без душевного горения и как бы без некоего вдохновенного безумия. Так и я: хоть я и не изображаю и не живописую в речах давние муки и мнимые слезы героев, хотя я и выступаю не под чужой личиной, а от своего лица, однако, поверьте, что только великая скорбь позволила мне сделать то, что я сделал в заключение своей речи, когда отстаивал гражданские права Мания Аквилия. Этого мужа, которого я помнил как консула, как полководца, получившего отличия от сената и восходившего с овацией на Капитолий, теперь я увидел удрученным, обессиленным, страждущим в величайшей опасности — и раньше сам был охвачен состраданием, а потом уже попытался возбудить сострадание и в других. И я вижу, что если судьи и были взволнованы, то именно тем, как я вывел к ним скорбного старика в жалкой одежде и сделал то, что хвалишь ты, Красс, а сделал я это как раз не по науке, ибо в науке я невежда, но только от душевного волнения и боли: я разорвал его тунику и показал рубцы его ран. А когда Гай Марий, сидевший здесь же, рядом, поддержал мою горькую речь своими слезами, когда я, часто обращаясь к Марию, поручал ему его товарища и призывал его быть заступником за общую долю полководцев, то и это моление о жалости, и это воззвание ко всем богам и людям, к гражданам и союзникам, было сильно лишь моими слезами и скорбью».

В монологе, вложенном Цицероном в уста Антония, таятся, разумеется, цицероновские чувства и мысли: его собственные идеи об ораторском творчестве и отголоски сожалений о своей судьбе и т. п. Но главное здесь — информация о процессе и характеристика ораторской манеры Антония, хорошо известной Цицерону. В заявлении о своем невежестве, характерном для Антония, заключена большая доля рисовки. Широко образованный Красс также любил уверять, что своими успехами он обязан только таланту. Цицерон, опровергая эти уверения в другом месте трактата, объясняет их модой того времени («Об ораторе, II, 1–4).

Ораторы полагали, что их речь встретит больше доверия у римской публики, если у нее укоренится мнение, будто они никогда не учились. Сам Цицерон в начале своей карьеры действовал так же. В рассказе Антония о его речи на процессе Мания Аквилия ощущается сильный налет театральности. И речь, и поведение Антония на процессе были хорошо продуманной и отлично разыгранной мелодрамой. На публику тех лет, да и на судей эти приемы действовали безотказно, коль скоро Антоний выиграл дело.

Одним из самых знаменитых процессов с участием Антония был процесс народного трибуна Норбана (95 г. до н. э.), который обвинялся в оскорблении величия римского народа (de majestate). Норбан, бывший в свое время квестором Антония, спровоцировал бунт плебса против консула Сервилия Цепиона, бездарно воевавшего с кимврами. Во время бунта был ранен принцепс сената Эмилий Скавр и едва спасся сам Цепион. Обвинителем Норбана, этого, по римским понятиям, seditiosum civem, был замечательный оратор Публий Сульпиций Руф.

Антоний проявил в этом процессе удивительную находчивость. Прежде всего он доказал, что не всякий бунт (seditio) вреден для государства; затем он черными красками обрисовал Цепиона, негодного полководца, загубившего многих римских воинов, среди которых было немало всадников, — а судьи были всадниками. Он заставил их вспомнить и о том, что Цепион был противником судебного закона Гая Гракха, изданного в интересах всадников. Затем он порассуждал о том, что такое умаление величия, и просил судей извинить его за то, что он с таким волнением просит за своего друга и сотоварища, — ведь, по заветам предков, оп должен быть ему вместо отца.

Резюме этой речи и ее характеристику Цицерон в трактате «Об ораторе» поручает самому Антонию и его противнику на этом процессе — Сульпицию (II, 199–203; II, 107, 164, 167). «Я перебрал всякого рода мятежи, насилия и бедствия, повел свою речь со всяких превратностей времен нашей республики и вывел заключение, что хотя все мятежи всегда бывали тягостны, однако некоторые из них были справедливы и прямо неизбежны. Тут я высказал то, о чем недавно напомнил Красс: ни изгнание из вашей общины царей, ни учреждение народных трибунов, ни многократное ограничение консульской власти народными постановлениями, пи право обжалования, эта опора общины и защита свободы, — все это не могло быть достигнуто римским народом без распри со знатью; а если все эти мятежи были на пользу нашей общине, то и сейчас в случае какого-либо народного возмущения нельзя тут же вменять его в нечестивое злодеяние и уголовное преступление Гаю Норбану…

Затем я повернул свою мысль в другую сторону: стал громко осуждать бегство Цепиона, стал оплакивать погибель войска. Этими речами я растравлял скорбь тех, кто горевал о близких… И когда, наконец, я почувствовал уверенность в том, что я овладел судом, что я держу в руках защиту, что мне сочувствует народ… и что судьи на моей стороне, — вот тогда я начал подмешивать к своей страстной и грозной речи речь другого рода, мягкую и кроткую… я отстаивал и моего сотоварища… я отстаивал свою честь и благополучие… Я просил судей ради моих лет, моих почетных должностей и моих заслуг извинить меня, если они видят меня потрясенным справедливой законной скорбью… я всегда просил… за своих друзей и… никогда за самого себя.

Таким образом, во всей своей защите и во всем этом деле я лишь вкратце и вскользь коснулся того, что заведомо относилось к науке, например, рассуждений о законе Аппулея, или о том, что такое умаление величия. В обеих частях речи — ив хвалебной, и в возбудительной, из которых ни одна нисколько не отделана по предписаниям науки. — я изложил все это дело так, чтобы показать себя и бурно страстным, когда возбуждаю негодование на Цепиона, и нежно кротким, когда говорю о чувствах к моим близким… я не столько убеждал судей, сколько возбуждал» (199–201).

Судя по этому резюме, речь Антония была так искусно построена, аргументы найдены так безошибочно, что не может быть сомнений в том, что за всем этим стоит не просто талант, а огромный опыт и риторическая наука.

А вот как рассказывает об этой речи Антония Сульпиций («Об ораторе», II, 202, 203), — по воле Цицерона, он говорит это, обращаясь к Антонию: «Боги бессмертные, как ты начал речь! С каким страхом! С какой опаской! Как нерешительно и медленно! Как держался ты сначала за единственное, что тебе могли простить, — то, что ты говоришь в защиту своего близкого друга, своего квестора! Как сумел ты первым делом расчистить путь к тому, чтобы тебя слушали! И вот, когда мне казалось, что тебя уже ничто не спасет… ты вдруг начал потихоньку… подвигаться к своей защите — к защите не мятежа Норбана, но народного гнева, гнева не только справедливого, но заслуженного и должного. И после этого разве ты что-нибудь упустил, нападая на Цепиона? Как ты заквасил все это ненавистью, озлоблением, состраданием!»