— А кто это Ульмас? — полюбопытствовала Лика.

— Мой сосед. Ульмас Пяст, художник, эстонец, жутко талантливый. Вот эти натюрморты — все его.

Лика покосилась па нагромождение крабьих клешней, ракушек и усомнилась про себя в услышанной высокой oценке, однако ничего не сказала.

— А вот это фотография чья? — спросила она, указав на лабиринт.

— Моя.

— Здорово.

— А мы, оказывается, еще и понимаем что почем!

— Да не без этого.

— И в кого же мы такие умные?

— В маму с папой.

— Принято. Вот и тост родился. За маму и папу!

Они чокнулись чашками и выпили.

— И чем же занимается их выдающаяся дочь?

— Учусь на журналистике в МГУ.

— Угу. Финал скоро?

— Маячит.

— Как закончишь, будем работать имеете. Ты — писать, я — снимать.

— Заметано, — отозвалась Лика, хрустя яблоком. — Слушай, а телефон здесь есть?

— А как же! На столике при входе. Только ты недолго. Глинтвейн остынет.

Лика гибким движением поднялась с ковра и вышла. В длинном узком коридоре было почти темно. Высоко под потолком горела лишь одна слабенькая лампочка. Телефон притулился на низком подобии тумбочки у стены, сплошь исписанной именами, номерами телефонов и краткими посланиями типа: «Дайте мне кайфу, для лучшего лайфу!»

— Алло, алло. Лика, это ты? — раздался в трубке взволнованный голос матери.

— Я.

— Ты где была?

— Там.

— Я так и знала. Примчалась домой, а от тебя ни слуху, ни духу. Как ты?

— Все в порядке.

— Митя уже два раза звонил. Темнил, я ничего не поняла. Волновалась жутко.

Митя. Лика почувствовала укол совести, слабенький такой, но чувствительный.

— Если еще раз позвонит, скажи, я у подруги.

— Какой такой подруги? — подозрительно спросила мать.

— Так. Дымовая завеса.

— Ясно. Я его знаю?

— Нет. Новый знакомый.

— Лика!

— Да, мама.

— Не наделай глупостей.

— Не буду.

— Уверена?

— Да.

— Ладно. Дома когда будешь?

— К вечеру. Если что изменится, позвоню.

— Хорошо бы ничего не изменилось. Я жду тебя.

— О’кей. Целую.

Лика повесила трубку и прислонилась спиной к стене.

«Не наделай глупостей». Легко сказать.

Когда она принимала душ, уже сумасбродный шаг, если учесть сложившуюся ситуацию, Виталий крикнул из-за двери:

— Спинку потереть?

— Не надо, — ответила она поспешно.

Слишком поспешно. Он не дурак, понял, наверное, что между ними заварилось что-то не совсем обычное для мимолетного знакомства.

«Вечно я все усложняю, сердито подумала Лика. — Веду себя как малолетняя девчонка».

Она отделилась от стены и пошла комнату. Виталий сидел на ковре, по-турецки поджав под себя длинные босые ноги.

Он тоже успел побывать в душе, волосы блестели от воды, рубашка распахнулась, обнажив мускулистую грудь. Кожа, по контрасту с загорелым лицом, была белая, золотистая от курчавых волос, сбегавших к животу.

— Кому звонила? — небрежно спросил он.

— Маме.

Почему не папе?

— Папы нет. Умер несколько лет назад.

— Извини, не знал. А кто у вас мама?

— Заместитель главного редактора в Прогрессе».

— Ого! Выхолит, ты насквозь блатная.

— Выходит, так, — невозмутимо ответила Лика, отправив в рот кусок сыра и запив его большим глотком глинтвейна.

Он уже остыл и потерял половину своего обаяния, но Лика этого даже не заметила. Сидящий перед ней мужчина притягивал ее как магнит, и ничего с этим поделать она не могла.

Лика уткнулась глазами в чашку, чтобы хоть как-то справиться с собой. Под его пристальным взглядом ей стало не по себе. Она так и чувствовала, как краска разливается по щекам, отчаянно надеясь, что это можно списать на воздействие глинтвейна.

Возникла мучительная пауза, мозг лихорадочно работал, пытаясь найти хоть какую-то безопасную тему для разговора.

Виталий переменил позу и неожиданно оказался совсем рядом. Это было совсем уже невыносимо. От него исходила такая мощная волна мужской властной силы, что Лика совершенно растерялась.

Он притянул ее к себе и поцеловал в мягкие, податливые губы Она не сопротивлялась, просто не могла.

— Знаешь, как это называется? — шепнул он. — Хочешь, а молчишь.

Возразить было нечего. Вес ее существо рвалось к нему. Он медленно, томительно медленно расстегивал пуговки ее рубашки.

В одну секунду все перевернулось. Только что она сидела, надежно занавесившись длинными ресницами, и судорожно искала, что бы такое сказать, а теперь вот трепетала в его пылающих ручищах, которые, казалось, были везде.