Вишневский, проигнорировав это замечание, сел на стул напротив Хольгера и грустными глазами посмотрел на него.

— Хольгер, мне звонили из канцелярии, они больше не хотят, чтобы я произносил речь к тридцатилетию падения Стены, меня кинули, — заикаясь, сказал Вишневский.

— Так, давай-ка помедленнее, Гаральд, что случилось?

— Я не знаю. Они сказали, им нужны свежие лица, новые истории, чтобы оживить память о мирной революции. Что это вообще значит? Тридцать лет я задницу рву за демократию, борюсь с забвением, и тут вдруг я им больше не подхожу!

— Ты уже отправлял им текст своей речи?

— Нет, речь, вообще-то, еще не готова. Не хватает пары мелочей. Я собирался начать с фразы: «Дамы и господа, прошлое — это всегда и будущее», но потом задумался, а что, если сказать по-другому, то есть, отталкиваясь от будущего, заново найти прошлое… А впрочем, это уже и не важно, меня забраковали, выкинули, как старый ботинок. Говорю тебе, жертва однажды — жертва всегда…

— Ну не преувеличивай, Гаральд, ты же знаешь, как бывает. Скорее всего, с тобой это решение никак не связано. Я тебе не говорил, потому как скромность мне не позволяет хвалиться, но я сделал все, чтобы продвинуть твою кандидатуру. Изначально канцелярия хотела, чтобы речь произиосила женщина.

— Женщина?

— Да. Они считают, что мягкую, ненасильствен ную революцию, идущую из людских сердец, лучше представит именно женщина.

— С каких это пор наша революция вышла из сердец? У нас были конкретные цели…

— Я знаю, Гаральд, я то же самое им сказал, но в наше время много внимания уделяется гендерному вопросу, мол, не все же мужчинам быть в первых рядах.

— Назови-ка мне хоть одну женщину, сыгравшую роль в то время. Ты не вспомнишь ни одной, кроме, возможно, Бербель Болей, да и та больше раздражала. Поверь, если бы тогда наша революция была женской, она бы вообще не осуществилась!

— Я-то с тобой согласен, но сегодня подобные мысли лучше не озвучивать.

— Прямо как раньше, тогда тоже о многом приходилось молчать, — прошипел Вишневский. — Мне иногда кажется, что все возвращается, все эти запреты на другое мнение. Зачем мы тогда выходили на улицу? За свободу думать и говорить, о чем хочется!

— Именно так. Но скажи, Гаральд, кто же теперь будет произносить речь?

— Тот олух из видеотеки, который направил поезд на запад. Они только-только о нем узнали и считают крутым, он ведь такой незаезженный, такой интересный…

— Да-да, читал о нем на днях. Интересная исто-риядо есть, не пойми меня неправильно, твоя история не менее интересна, но…

— Но ты ее уже слышал, знаю!

— Гаральд, ну не сердись, я тоже считаю, что это безобразие — так с тобой поступить. В конце концов, это же я тебя рекомендовал. И я обещаю разобраться. А что говорят остальные? Кто-нибудь знаком с этим, как там его зовут?

— Михаэль Хартунг. И никто никогда о нем не слышал. Похоже, сам он не хотел публичности, но его откопал один журналист из «Факта». И этот человек получил больше внимания прессы, чем все правозащитники, вместе взятые, за последние десять лет. Все потому, что он действовал ради любви, представляешь? Как в каком-то дешевом романчике!

— Любовь и алчность, — сказал Рёсляйн.

— Что?

— Главные движущие силы человечества. Ваша революция ведь тоже не исключение. Или ты всерьез думаешь, что подавляющее большинство твоих дорогих соотечественников боролось за свободу? Они хотели «левайсы» и «Опель-Корсу».

— У нас в мирном кружке…

— Знаю, у вас были другие цели. Но сколько людей вас поддерживало, мы увидели на первых свободных выборах в Народную палату. Сколько вы там набрали? Две целых девять десятых процента?

Вишневский растерянно молчал.

— Хольгер, можем ли мы с этим что-то сделать? Если так и дальше пойдет, скоро от нашей прекрасной культуры памяти ничего не останется.

Рёсляйн задумался. Конечно, Вишневский был прав. Странно, что какой-то тип, о котором никто раньше не слышал, в одночасье стал лицом восточногерманского сопротивления. С точки зрения политики памяти, этот герой возник в крайне неудачное время, размышлял Рёсляйн, который столько лет помогал последовательно выстраивать исторический образ ГДР. Конечно, этот образ не был идеальным, всегда находилось что подправить. Рёсляйна также не раз критиковали за то, что этот образ чересчур схематичный. Однако он был убежден, что чем проще и однозначнее картина прошлого, тем легче ее донести до сознания. Что толку людям от истории, которая стала настолько сложной, что они едва ли могут ее понять. Главное-то в любом случае — мораль, которую они извлекут. Какой урок вынесут из развала преступной системы. Больше никакого коммунизма! Вот и все, что люди должны уяснить.

Как дипломированный историк Рёсляйн ясно понимал, что наличие хорошего героя облегчает донесение истории. Но такой герой должен созреть, ему необходима достаточная доля харизмы и, что самое главное, по-настоящему хорошая история. У поляков был работник судоверфи Лех Валенса, у чехов — писатель Вацлав Гавел. У восточных немцев не было никого. А если и появлялся кто-то, кто мог бы стать героем восточногерманской революции, вскоре находили его досье Штази.

С годами Рёсляйн пришел к выводу, что восточные немцы не обладали талантом к героизму. Они были слишком скромны, слишком наивны и честны. Им просто не хватало амбиций, нарциссизма и легкости. Восточногерманские революционеры были коллективистами, предпочитали совещания и не доверяли индивидуалистам.