— Вы пожертвовали собой ради него!

— Я был так зол на Хайко. Почему он пошел туда? Почему вынудил меня пойти за ним?

— Никто вас не вынуждал, господин Вишневский, вы сделали это потому, что вы, очевидно, хороший человек.

— Идиот! — вскричал Вишневский. — Я чертов идиот! И предатель. Я обвинял Хайко на допросах, всю вину перекладывал на него. Только спустя годы я узнал, что его судили по этому делу, отправили в закрытую психлечебницу, где он и умер. Ну что, господин Хартунг, все еще считаете меня хорошим человеком?

Хартунг подавленно молчал, потом встал и принес из морозильной камеры, стоявшей возле прилавка, два мороженых со вкусом малины в вафельных рожках. И они сидели молча, облизывая мороженое.

— Давно я ничего подобного не ел, — прервал молчание Вишневский.

— Мое любимое, — сказал Хартунг. — Эта история с Хайко ужасна, и ее, конечно, непросто принять. Но это не меняет моего мнения о вас.

Вишневский устало кивнул.

— Знаете, я представлял вас совсем другим.

— Каким же? — спросил Хартунг.

— Ну, знаете, настоящим мошенником. Изворотливым, безжалостным. Совсем не таким приятным.

— Вы так говорите только потому, что хотите еще мороженого.

Вишневский громко рассмеялся.

— Вы сказали, что пришли, потому что вам невыносимо видеть, как обращаются с правдой. Как же, по-вашему, мне теперь следует поступить?

Вишневский глубоко вздохнул:

— Откажитесь от речи, закончите эту игру. Не обязательно во всем сознаваться публично, просто исчезните на время.

— И вы не обличите меня?

— Я пообещал канцелярии держать рот на замке. Если проболтаюсь, мне самому придет конец. Я не был героем в молодости, и на старости лет мне им не стать. Кроме того, какая мне польза вас разоблачать? В таком случае на одного разочаровавшего запад жителя востока станет больше.

— Вы выступите с речью?

— Я планировал. Но теперь мне уже не хочется. — Вы еще можете передумать. Я был бы рад видеть вас в бундестаге. Вы это заслужили.

— С той речью, которую я написал, — сказал Вишневский, — я теперь выступать не хочу. А на другую у меня не хватит смелости.

— О чем была бы ваша речь, будь вы смелее?

— О человеке, который больше не хочет быть памятником.

— Хм, жаль, я бы послушал, — сказал Хартунг. — Вся моя смелость ушла на то, чтобы прийти сюда. Если об этом узнает госпожа Мунсберг, она бросит меня на съедение своим бойцовым рыбкам.

— Она не узнает, обещаю.

— Что вы теперь собираетесь делать? — спросил Вишневский.

— Посмотрю первые полчаса «Сокровищ Серебряного озера».

— А потом?

— Может быть, вторые полчаса.

— Господин Хартунг!

— Мне надо подумать. Все очень сложно, сегодня еще презентация книги…

Вишневский собрался уходить, они кивнули друг другу на прощание. Через стекло витрины Хартунг смотрел, как печальный мужчина с бородой исчезает в темноте.

Ландман долго думал, какие запонки лучше подойдут на этот вечер: лаконичные овальные из серебра с его инициалами на внутренней стороне или праздничные золотые, инкрустированные малахитом? В конце концов, это была его первая книжная презентация — и сразу в берлинском театре «Фолькс-бюне». Почти тысячу билетов распродали мгновенно, а такое случалось лишь с большими литературными звездами. Конечно, такой резонанс был связан с темой книги. За восемь дней до годовщины падения Стены реконструкция крупнейшего побега в истории ГДР была невероятно актуальна. Буквально вчера издательство прислало Ландману новые данные о продажах, которые превзошли все ожидания. Уже через неделю после выхода его книга занимала седьмое место в списке бестселлеров.

Значительную часть успеха Ландман приписывал своей работе над историей. Это была не обычная документальная проза, он попытался сделать из нее роман. И сам не ожидал, насколько легко ему это далось. В одной из рецензий отметили литературные достоинства его произведения. Ландман даже начал подумывать о продолжении писательской карьеры. С таким дебютным успехом за плечами перед ним открывались все двери.

Ландман посмотрел на себя в большое зеркало, висевшее сбоку от двери его гостиничного номера. Последние несколько недель он часто задумывался о том, сколь многое в жизни подчинено случайности. Человек считает себя хозяином своей судьбы, как будто направление, которое он избрал на великом перекрестке жизни, зависело от его решения. Но что было бы, если бы он не наткнулся на Хартунга? Что, если бы не произошло этого грандиозного недопонимания? Он так бы и остался репортером средней руки, вероятно даже не испытывая особого недовольства, потому что не подозревал бы, какие возможности имел.

Но вместо того, чтобы радоваться удаче, восхвалять богов случая и с оптимизмом смотреть в будущее, Ландман все больше мучился мыслями о том, какие великие возможности он упустил в прошлом. Какие окольные пути могли привести его к еще большим целям. Иногда он просыпался посреди ночи и прокручивал в голове важные жизненные решения, ход за ходом разбирая их, как шахматную партию.

Конечно, Ландман понимал, что глупо предаваться таким мыслям, принижать собственную жизнь и большими сомнениями отравлять маленькое счастье. Но, начав однажды, он уже не мог остановиться, потому что ему не свойственно было доверять удаче. Его мать считала, что это как-то связано с его казахской душой. С тоской и недоверием, которые несли в себе предыдущие поколения. Но в то же время это проклятое недоверие надежно оберегало его от разочарований, потому что пережить неудачу гораздо легче, если не веришь в успех.