— Я знаю, мне тогда выпал шанс быть с тобой честным. Но поставь себя на мое место: я только что встретил самую удивительную женщину на свете, которая почему-то тоже мной заинтересовалась…

— …и у которой, как ты знал, есть психологическая травма, связанная с побегом, поэтому ты решил ни в коем случае не говорить ей правду, а, наоборот, использовать этот ее бзик, чтобы еще больше с ней сблизиться.

— Это не так, и я надеюсь, ты это понимаешь.

— Ты знал мое слабое место, ты знал, как важно мне было понять, что произошло на самом деле той ночью на Фридрихштрассе. И промолчал, потому что рассчитывал, что с той историей у тебя будет больше шансов. Может, потом тебя и мучила совесть, но, видимо, не так сильно, чтобы сделать то, для чего требовалось немного смелости и усилий.

— Я думал, что мы сможем прояснить все позже, Паула, я же не знал…

— Что у меня есть этот бзик? Нет, ты не мог не знать! Но, похоже, ты и сейчас неискренен. Ты же не станешь меня убеждать, что совершенно не рассчитывал, что это бремя с годами исчезнет само собой. Что ты сможешь просто обо всем забыть и тебе вообще не придется решать этот вопрос. Да и зачем спустя столько времени? Твой покой для тебя всегда был важнее правды.

— Ты несправедлива.

— Ты не дурак и не бесчувственный невежа. Ты точно знал, как я отреагирую на правду. Ты знал, что можешь меня потерять. Но, вопреки твоим ожиданиям, эта вероятность со временем увеличилась.

— Признаю, я струсил. Но я тебя не использовал.

— Нет, использовал. И ты наслаждался этим и наслаждаешься до сих пор. Для тебя это игра. Хоть раз будь честен, возьми на себя ответственность и признай, что тебе это нравилось. И плевать ты хотел на то, что правда, а что вымысел.

— А если бы я все рассказал тебе обо всем во время нашей встречи на Фридрихштрассе, тогда все было бы нормально?

— Нет, ничего бы не было нормально, думаю, я чувствовала бы то же самое, что и сейчас. Но было бы не так больно, потому что мы еще не так сблизились. Я открылась тебе, показала всю себе. А ты морочил мне голову. Это и есть настоящий обман, неужели ты не понимаешь?

— Но мои чувства к тебе настоящие, тут я ничего не выдумал и не приукрасил. Ты знаешь меня именно таким, какой я есть. Роль я играл с другими, но не с тобой.

— Тебе бы хотелось, чтобы было так, но нет. Ты и со мной играл роль. Ты думаешь, что можешь где-то исказить правду и это не повлияет ни на что другое. Но так не бывает. Ложь пачкает все вокруг.

— Что же теперь?

— Я иду домой.

— Я все исправлю.

— Нет, не исправишь.

Она встала и вышла из кафе, черная мантия, словно траурная лента, свисала с ее плеч.

Антье Мунсберг сидела на коврике для йоги и пыталась почувствовать космическую энергию, которая, как сказали, текла через ее тело. Но чувствовала она только боль в спине. Антье на мгновение открыла глаза: все остальные сидели на ковриках, глубоко погруженные в себя. Она бы сейчас все отдала, чтобы так же погрузиться в себя! Но, снова закрыв глаза, только яснее увидела проблемы, от которых, собственно, пыталась отвлечься.

Антье слушала неестественно умиротворенный голос инструктора по йоге и расслабляющую индийскую музыку, чувствовала аромат тлеющего сандала и эфирного масла, которым инструктор намазала ей лоб при приветствии. Все это, к ее собственному удивлению, невероятно раздражало и даже злило. Какого черта она вообще здесь делает? Было всего два занятия, которые по-настоящему помогали ей расслабиться: дойка коров на родительской ферме на Ольденбургской земле и просмотр «Как я встретил вашу маму» с минимум тремя джин-тониками в крови. Все остальное ей было, как сказали бы в их деревне, как с гуся вода.

Слева от Антье сидела Кристиана Теллерсен, возглавлявшая офис канцлера, позади — Бербель Йоханн сен, глава отдела по общественным связям. Обе вечно бредили своей йогой, и, конечно же, Антье Мунсберг была польщена, когда они предложили ей пойти вместе с ними в йога-студию «Скай». Теллерсен и Йоханнсен, прозванные в канцелярии «черными дамами», потому что их гардероб состоял из одного цвета, принадлежали к внутреннему кругу власти. Безусловно, сидеть рядом с ними на коврике для йоги было честью, потому Антье Мунсберг и согласилась на весь этот цирк.

— А теперь переходим к шавасане, позе полного расслабления, — сказала инструктор.

Все легли на спину.

— Чувствуем, как тяжелеют плечи… тяжелеют руки…

У Антье Мунсберг тяжелели только мысли. Она подумала об отце, который уже три недели находился в отделении реанимации ольденбургской районной больницы. Перед глазами стояло его серое лицо, трубки, идущие в живот, мозолистые крестьянские руки, обессиленно лежащие на накрахмаленных простынях.

На днях, когда Антье была у отца, она погладила его по руке, и он удивленно улыбнулся ей. Антье уже не помнила, когда в последний раз они касались друг друга. Наверное, давным-давно, когда отец по вечерам заходил к ней в комнату, чтобы проверить, открыто ли окно и плотно ли укрыты ее ноги. Она всегда притворялась спящей. От отца пахло коровьим навозом, ветром и табаком. Иногда она намеренно высовывала ноги из-под одеяла, чтобы он укутал их. «Держи ноги в тепле, чтобы жизнь была теплой», — всегда говорил отец, а она до сих пор не поняла, что это значит.

С каждым ее посещением отец как будто уменьшался и истончался, словно медленно исчезал. «Все будет хорошо», — прохрипел он во время последнего ее визита, но оба понимали, что хорошо уже не будет. Страшнее всего было бессилие. Обычно Антье могла решить любую проблему, держала все под контролем и могла исправить что угодно. Только для своего отца она не могла ничего сделать, кроме как сидеть у его постели, гладить руку и втайне надеяться, что мучиться ему осталось недолго.

Инструктор по йоге почти бесшумно подошла и помазала виски Антье эфирным маслом.