У Натали было мало реплик и не слишком удачный костюм, но она играла эту тыкву с впечатляющей самоотдачей. Вероятно, позже она передумала насчет профессии из-за парня, а впоследствии и мужа Тани, Марко, работавшего инженером на городской водопроводной станции.

О супружеской жизни дочери он знал лишь то, что они с Себастианом любили ходить в горы. По крайней мере, об этом говорили открытки, которые он получал от них каждое лето. Их дети, которые, в конце концов, были ему внуками, тоже каждый год присылали ему открытки с одинаковым текстом. «Дорогой дедушка, — писали они, — как у тебя дела? У нас все хорошо. Счастливого Рождества!» Открытки всегда приходили ровно двадцать второго декабря, что наводило Хартунга на мысль, что Натали поставила напоминание в календаре смартфона: «отправить папе рождественскую открытку», после которого дети нехотя усаживались за стол, писали заученный текст — и семейный долг в очередной раз был выполнен.

Из внутреннего протеста против подобной бездушной рутины Хартунг ни разу не ответил на послания из Биберсбаха. Возможно, по этой причине все еще путал и неправильно выговаривал имена своих внуков. Дело было не только в нем, но и в дурацких именах: Табеа и Отис. Они скорее подходили мифическим персонажам, чем отпрыскам баварских программистов. Но в этот вечер Хартунг твердо решил произносить имена внуков правильно. Он даже думал купить им подарки, вот только уже в магазине игрушек понял, что не знает ни их интересов, ни точного возраста.

Иногда, если Хартунг чувствовал себя одиноким, если в очередной раз не мог избавиться от ощущения, что где-то он свернул не туда, он задумывался, как здорово было бы быть настоящим дедушкой. Он представлял, как сидит в кресле с подголовником и читает сказки внукам, которые сидят у него на коленях. Как весело было бы ходить с ними в зоопарк. Или в кино после обеда на очередную экранизацию «Золушки». Но как только все эти клише о настоящем дедушке иссякали, утихало и его желание такой жизни. Чего он действительно хотел, так это быть настоящим отцом, да, он все еще хотел таким стать. Он понимал, что многое упустил, но, может быть, еще удастся кое-что наверстать. Или не наверстать, а начать заново их историю с Натали, которая когда-то была тыквой.

Телефон Хартунга зазвонил: это снова был Ландман. За последние несколько дней он оставил около двадцати сообщений на автоответчике. Все это время Хартунг сбрасывал его звонки или просто не брал трубку. Говорить с Ландманом он совершенно не хотел. Потому что вообще не знал, чего хотел. Потому что боялся этого разговора. Потому что решения, пока они только в голове, ничего не значат.

Но теперь Хартунг был уверен в своем намерении, поэтому решился ответить. Он нажал на зеленую кнопку на экране и услышал сердитый голос Ландмана, почувствовал его еле сдерживаемый гнев. Хартунг попросил Ландмана не перебивать и рассказал о визите заслуженного правозащитника Гаральда Вишневского и об осведомленности канцелярии. Об Антье Мунсберг, которая делала вид, будто ничего не знала. Он даже рассказал ему о Пауле и о поездке в Биберсбах, о комнате в этой гнетущей гостинице, где из-за мрачной ауры разве что вены резать.

Ландман не перебивал его, время от времени Хартунг слышал, как он тяжело дышит.

— Я больше не могу и не хочу, — сказал Хартунг. — Я не стану выступать с этой гребаной речью, вообще больше не стану выступать. Не стану встречаться с рекламными партнерами, открывать мемориалы, ходить на ток-шоу. Герой мертв, его не воскресить.

— Так, Михаэль, успокойся. Я знаю, ты волнуешься. Это правда очень тревожные новости. Но если я правильно тебя понял, канцелярия, как и мы, заинтересована в том, чтобы никто не узнал… об искажении нашей истории.

— Это не искажение, это ложь. И да, канцелярия по какой-то причине эту ложь поддерживает.

— Потому что они тоже замешаны.

— Вишневский сказал, они часто меняют мнение. Эта госпожа Мунсберг без колебаний кинет нас, если это будет выгодно.

— Верю. Но сейчас ей выгодно нас покрывать. И если ты выступишь с речью, так и останется, потому что они будут вовлечены еще больше.

— Сказал же: я не стану выступать, — резко обрубил его Хартунг.

— Не думаю, что сейчас ты способен трезво оценить ситуацию, для этого нужна ясная голова, нельзя действовать в состоянии аффекта.

— Моя голова ясна как никогда.

— Мне так не кажется, и это абсолютно нормально, ведь от тебя только что ушла девушка. Ты разбит и подавлен. Кстати, ушла она, потому что ты без всякой на то необходимости сказал ей правду. А теперь и дочь хочешь потерять? Что ж, вперед. Только я не пойму, зачем тебе это. Да, возможно, мы немного перестарались с приукрашиванием нашей истории, но это же не значит, что нужно впадать в другую крайность и вываливать на всех чистую правду?

— Значит.

— Почему?

— Потому что Вишневский прав. Эта речь будет насмешкой над людьми, которые действительно страдали и боролись. Я не могу на это пойти!

— Это будет насмешкой, только если они узнают, что твоя история — ложь. А если не узнают, какой в этом вред?

— Правда пострадает, все пострадают.

— Ого. Правда пострадает! Кто ты? Ганди или Иисус? До сих пор тебе было глубоко наплевать на правду, ты врал и не краснел. И делал это мастерски, изобретательно, весело, хитро. У тебя настоящий талант.