— Не надо, — предостерегла его Марья, с трудом сглатывая. — Дима, пожалуйста, не надо…

— Ты счастлива, Маша?

Вопрос застал её врасплох, заставив замолчать.

— Ты счастлива? И я не о Стасе, — продолжил он, и, несмотря на её отчаянное желание не чувствовать ничего, она не могла не вздрогнуть. — Я помню, какой ты была, когда была счастлива, Маша. Я помню жизнь в тебе, но я не вижу её сейчас. И не видел её и тогда, в последний раз, когда мы встретились, и ты разгневала этим свою мать. Так скажи мне: ты счастлива быть великой Марьей Антоновой? — пробормотал он, удерживая ее в пределах досягаемости своих пальцев. — Быть палачом Яги, её правой рукой… Маша, это то, о чём ты мечтала?

Она не смогла ответить. Сказать правду означало предать саму себя, свою жизнь, свою семью. Это означало бы признать больше, чем она могла позволить — ни ему, ни себе, ни кому-либо другому.

Марья не ответила, но её молчание было достаточно красноречивым.

— Я люблю тебя, — напомнил ей Дмитрий. Его рука мягко коснулась её щеки, а она смотрела на него, отчаянно желая, чтобы он замолчал, или, что еще менее вероятно, заставил ее уйти. — Я всегда буду любить тебя. До самой смерти. И если убьёшь меня именно ты, то знай наверняка: и это не отвернет меня от тебя. Я потрачу последний удар сердца на то, чтобы любить тебя, как всегда любил. Только тебя, Маша, — сказал он, и она в отчаянии склонилась, прислонившись лбом к его груди, которая всё ещё слабо поднималась и опускалась. — Только ты, навсегда, я обещаю.

— Остановись. — Она зарылась пальцами в его одежду. — Дима, не делай этого со мной…

— Мы могли бы сбежать, — прошептал он. — Мы могли бы оставить всё это позади. У твоей матери ещё шесть дочерей, Маша. Не слишком ли долго ты ей служила? И я тоже? Мы делаем это уже двенадцать лет, — продолжал он, выстукивая их потери кончиками пальцев по её позвоночнику. — За двенадцать лет без тебя я потерял себя. За двенадцать лет ты построила своей матери империю, — полусерьезно напомнил он, — и всё же, будет ли этого когда-нибудь достаточно?

— Мы никогда не сможем убежать, — возразила она. Она знала это наверняка. Никакая фантазия не могла сделать это правдой. — Не теперь, Дима. Уже слишком поздно…

— Это не обязательно должно быть так.

— Должно.

— Почему?

Ей хотелось убить его, поцеловать, любить, обвить руками его шею. Даже в детстве он всегда думал, что всё понимает. Он искренне верил, к её вечному разочарованию, что мир можно уместить в простые объяснения.

— Потому что должно. Потому что из-за того, что мы сделали, Дима. Из-за того, что я сделала…

— Тогда мы найдём способ всё исправить.

Он умолк, и, не находя других слов, она просто вцепилась в него в этой тишине.

— Если этот мир окажется не таким, каким ты его себе представляла, Маша, я не подведу тебя. Я не разочарую.

— Дима, не надо. Пожалуйста.

Марья Антонова, правая рука Бабы Яги, девочка, которая не плакала, и женщина, которая не умела просить, сейчас умоляла. И несмотря на ненависть к своей слабости, она почувствовала, как Дмитрий смягчился. Он поглаживал её волосы, позволяя ей найти утешение в повисшей между ними тишине. Она медленно опустилась на колени рядом с его кроватью, и он осторожно склонился к ней. Марья вздохнула, обхватив его за талию, и он укутал её своим теплом. Его сердце билось ровно, пульсируя бесполезными клятвами рядом с её ухом.

— Дима, — снова сказала она, и он прижал ее к себе еще сильнее. — Дима, клянусь… — она уткнулась лицом в его грудь, — эта любовь, что я чувствую к тебе, станет моей погибелью.

На мгновение он застыл, вероятно, сражаясь с самим собой, но затем сдался. Его пальцы мягко взяли её за подбородок, поднимая её лицо. Его взгляд был диким, в нем не было ничего, кроме неё, и она издала мучительный, отчаянный вздох, подчиняясь своей гибели и позволяя себе разрушиться, когда он прижался к её губам, удерживая в своих руках всё, что осталось от неё.

В тот же миг, когда он притянул её ближе, Марья почувствовала резкий толчок, а затем ослепляющую боль. На долю секунды ей показалось, что это — просто разлука с ним, что она так сильно любила Дмитрия Фёдорова, что это чувство теперь отзывается болью в ее позвоночнике, в бездне её сердца. Она вздрогнула, вскрикнув ему в губы от страдания, и он отпрянул — но его глаза уже изменились. Его пальцы крепко сжимали её, пока она медленно, слишком медленно осознавала, что боль была вовсе не от его поцелуя.

Совсем нет.

— Дима, — прошептала она, изо всех сил стараясь что-нибудь разглядеть, почувствовав, как её дыхание ускользает от неё.

— Маша! — закричал он, но его голос потонул в глухом реве у нее в ушах.

Она закрыла глаза, всё ещё видя его в своём сознании: его лицо, прижатое к полу, безмолвно умоляющее, а затем снова — c поднятым подбородком, освещенное солнечным светом, когда он шептал ей свои золотые обещания:

Маша, Маша, Маша…

II. 17