Шрифт:
– Но это… я не знаю, право… для пяти лет…
– Теперь вы понимаете, про что я говорю?
– Я… да… действительно. Но, может быть, он просто не хочет?
– Он не может.
– Он сам так сказал?
– Да. Он боится.
Молчание. Шорох сумочки. Родя сполз на пол и снова принялся ковырять болячку. Он забеспокоился. Все это слишком походило на то, как мама пыталась учить его говорить. И ему не нравилось, что чужой человек смотрит его зверей.
Первым он нарисовал Солнце. Он наслаждался им. Он прикусил язык, затаил дыхание и старательно вывел круг. Желтая краска пахла. Это были медовые краски, безопасные для детей. Он вел по бумаге мокрым липким пальцем и жил в это время только цветом – пронзительным пахучим цветом, жирной линией, мокрым пятном посередине.
Все слова исчезли. Исчезла мама. Исчез дом и весь мир. Была желтая окружность, она заполнялась краской, сияя, захватывая, вытесняя воздух и мысли.
Были потом и другие Солнца. Но это… это было началом.
Родя еще нетвердо стоял на ногах и не умел пользоваться ложкой, но первое Солнце врезалось в его мозг и раз и навсегда загнало его жизнь на рельсы пронзительных желтых лучей.
Желтые круги он рисовал долго.
Другие краски были не интересны.
Но однажды (он и это помнил) палец осторожно залез в густое и черное, тягучее. И Родя испуганно замер. Ибо внизу на бумаге медленно вырастала темная полоса. Под желтым кругом. Жирно-черное и пронзительно желтое. Другой запах.
Потом лужица от прямого луча сползла вниз и свершилось чудо – на глазах у Роди, уже без его усилий, нежно и неуловимо смешалось разделенное и непохожее.
Потом было море. Впервые увиденное и впервые нарисованное. Зелень и золото, синий и голубой, капля густых чернил. И счастье – смешивать.
Толстый Родя неуклюже тыкал пяткой в воду и передумывал плескаться – было холодно. Мама и папа угрюмо сидели на берегу. Рядом качался от ветра надутый круг, прижатый камнем.
– Мама, краски!
– Возьми карандаши.
Что ж, карандаши… хоть что-то. Много мелких штришков – поверх друг друга, многослойное нагромождение, долго, до самого ужина…
– Господи. Ему хоть что-нибудь интересно?
С тех пор Родю уже ничего не интересовало. Только краски и карандаши. Это потом он откроет, что есть еще фломастеры, шариковые ручки, мел, уголь, кусок кирпича, грязь из лужи и просто запотевшее стекло, по которому можно водить пальцем. Но сначала только краски. И краски были – жизнь.
А дети играли. Дети ломали игрушки и неумело лепили снежки, они дрались и капризничали, ласкались и упрямились.
Родя был послушный мальчик. С ним не было проблем. Кроме одной. Приговор, прозвучавший в безликом кабинете и подкосивший маму надолго. Аутизм.
2
– А вы пробовали научить?
– Бесполезно.
Молчание. Шорох бумаги.
– Мм… видите ли… я не вижу проблемы в рисунках. Знаете, вообще по детским рисункам можно составить психологический портрет. А тут… скорее, он просто слишком талантлив для своего возраста. Но вот общение…
– Да-да!
Снова шорох. Родя понял – они смотрят на тигра. Он и сам любил смотреть на него. Это уж было выше его сил. Он поднялся с пола и открыл дверь.
– Мама.
– Родя, я же сказала – подожди.
Человек сидел в кресле. Он был высокий и худой, похожий на сухое дерево. Мелкие серые волосы облепляли вытянутую голову. На узком носу нависали тяжелые очки в коричневой оправе.
– Родя, поздоровайся. Это Иван Саввич. Он доктор.
Снова стало стыдно за маму. Как та корова – му-у.
– Здравствуйте, – тихо сказал Родя.
А потом подошел и аккуратно спрятал в коробку свои рисунки.
Иван Саввич сидел на узком стуле. Родя утонул в кресле. Они смотрели друг на друга: один – изучающе, другой – сердито. Мама вышла. За окном солнечный свет путался в шевелящихся листьях.
– Когда я был маленьким, я тоже любил рисовать.
Родя вздохнул. Начинается.
– Я и сейчас люблю. Давай порисуем вместе.
Иван Саввич достал карандаши и разложил бумагу. Родя еще больше насупился. Знал он эти штуки.
– Только чур уговор – людей рисую я, – игриво сказал Иван Саввич. – А уж ты все остальное. Деревья там, дома… в этом ты мастер.
Родя в тоске посмотрел на дверь. Хотелось домой.
– Этого мальчика зовут… ну, скажем, Вова. Так… глаза, нос. Вот такой Вова. Чего ж ты не смотришь? А впрочем, не интересно – не смотри. Только Вову жаль: маленький, такой одинокий – ни домика, ни собаки. Ну, что ж. Пусть Вова останется один.