Шрифт:
Они сидели, прижавшись друг к другу, сцепившись руками как маленькие. Молчали. Оба соскучились. В этой тоске друг без друга чуялось что-то собачье, животное.
Вот ведь какая штука… вроде в жизни и удивляться нечему. Все, казалось бы, случилось. Ан нет. Но ни у того, ни у другого не было еще такого животного родства, когда человек рядом словно часть твоего тела. Как нога, глаз или почка. Ведь можно жить без одного глаза или без одной ноги? Можно. Но неудобно. А тут… вот ведь оно как – нога появилась.
– Сказала ему?
– Ага.
– И чего он?
– Молчит. Сегодня так глянул на меня, прямо – ух! И опять сидит, ест.
– Ничего, привыкнет. Я ж не враг.
Обратно шли вместе. Город спал. Спали черные деревья. Калитка скрипнула тихо, неохотно. А в глубине теплого дома, за слоями стен, вещей и темноты, лежал тот, кто считался спящим. Про него сейчас, конечно, забыли. А он не спал, смотрел в угол, и усталые глаза делили тьму на желтые круги.
3
– Вот будет двенадцать – из дому уйду.
– Ну и куда ты пойдешь? Дома нет, денег нет.
– Не знаю. Может, к бабке уеду.
– Она же у тебя пьющая.
– Сегодня пьющая, завтра непьющая.
– Ага, счас.
– Да иди ты.
– Да сам иди.
Они сидели на бревне и швыряли камешки в лягушек. До берега было метров пять, а лягушки были быстрыми, маленькими и землистыми, похожими на засохшие козявки. Они резво прыгали в сторону воды, а допрыгав, тут же исчезали, растворялись в теплом зеленоватом супе.
– Один фиг в них не попасть.
– А вот так?
Целая гроздь мелких камней свистнула в воздухе и прошуршала по бережку. Лягушки бросились врассыпную. Лишь одна замешкалась, сбилась с ритма прыжка.
– Попал! А вот тебе еще…
Камень не попал. Упал рядом.
– Дурак ты.
– Че?
– Че слышал.
Замолчали. Над водой острыми стрелками носились стрекозы – оскорбительно неуловимые, непонятно невесомые.
– А вот с фига ли ты на него взъелся? Мама говорит, он хороший.
– Вот и взяла бы его себе. Если такой хороший.
– Не, ну серьезно. Говорят, он раньше в заповеднике работал.
– Вот там бы и оставался. Убогий, блин.
Мальчик сплюнул в траву и уставился на друга. И неожиданно понял, что друг его необыкновенно глупый. Ничего в жизни не понимает. Читает книжки про корабли. И кораблей этих у него до дури и до потолка – на шкафах, на полках. А больше ничего и не знает. И лицо у него глупое как ватрушка. Даже удивительно, как эта сдобная дурость не стала заметна раньше.
– Ты чего смотришь?
– Так уж. Домой пора.
– Ну, пошли.
Врезать бы ему. Прямо в ватрушку.
– Ой, смотри! Вон. Змейки какие. Я их тут уже видел.
Змейки неподвижно лежали на камне – тонкие, блестящие, цвета красного кирпича. Одна будто почувствовала, что на нее смотрят, – приподняла темную треугольную головку и повернулась в сторону мальчиков. Другая, казалось, спала. Их спинки тускло поблескивали. Темные пятнышки походили на аккуратно приклеенные монетки.
– Ты куда?
– Сфоткаю на телефон. Тихо ты.
Он шел так медленно, как только мог. Помнил, что змеи видят только то, что движется. Тише, тише…
– Ты че, дурак? Они же змеи.
– Тихо!
Неподвижные глаза смотрели мимо него. Тонкий, как волосок, язык молниеносно появлялся, замирал и снова исчезал. Змейки не двигались. Рука полезла в карман. Нагретый теплом тела мобильник включился не сразу. Все движения – как во сне. Ах вы, непонятные змейки! Ну-ка, не двигайтесь. Задняя камера, режим «макросъемка»… Ближе, ближе… Боковым зрением он видел лицо друга – бледное, покрытое непропеченными веснушками. Заткнись и не вякай. А змейки не шевелились.
Большой палец опустился на экран. Щелк. Словно сломалась соломина.
Невидимый глазу прыжок. Боль.
– А-а-а!
Он кричал всю дорогу. Кричал и прощался с жизнью. Только палец и боль, больше ничего. Он точно знал, что умрет. Звал маму. Звал громко, позорно, на всю улицу. Яд змеи полз по крови прямо к сердцу. Когда он достанет до сердца, жизнь кончится!
– Мама!
А мамы не было.
И главное, так глупо все кончилось, из-за какой-то фотки.
Проклятые змеи, чтоб вы сдохли, сдохли! Не хочу умирать, не хочу, мне страшно, мама!