И это без учета аварий, задержек, изменений в расписании, смены планов. Чаще всего мои узлы были продиктованы связями между ними — ребрами, дугами, — а не наоборот: в Риме я села на самолет, а в Салониках — на автобус, напрочь разорвав предыдущие связи. Кроме основных точек моего путешествия существовали подстанции, и на некоторых из них я могла бы выбрать более быстрый маршрут или вообще изменить направление, поскольку условия моей задачи не были описаны четко. Какие-то точки могли бы стать узлами, но я обошла их стороной, как например, самый красивый прибрежный участок Италии, который я не увидела из окна скоростного поезда, следующего до Вентимильи. Возможно, мое путешествие скорее напоминает «Задачу китайского почтальона», согласно которой необходимо обойти все улицы, лишь в экстренном случае проходя по каким-то из них дважды.

Как славны эти старые добрые истории, задачи о времени и пространстве. Они запоминаются, потому что говорят о городах Германии и о мостах в теперь-России-тогда-Пруссии-и-Советском-Союзе-между, когда с легкостью могли называться точками А и Б, Альфой и Омегой. Математика запачкана метафорой и метонимией: что за коммивояжер это был и почему он отправился в путешествие по Германии? Продавал ли он пылесосы, или универсальную овощерезку, или, может быть, устраивал дегустации торта «Добош»? Бывал ли он в Кёнигсберге, и если да, то перешел ли он все семь мостов и какие из тех мостов ему пришлось пересечь дважды… Или, может быть, он опоздал на поезд, или у него закончились образцы, или вещи, которые он возил в чемодане, были слишком тяжелыми?

Суть каждого из этих алгоритмов в том, чтобы путешествовать как можно меньше и как можно скорее попасть в пункт назначения, но мне негде остановиться в Париже в ближайшие два дня и ночь между ними, поэтому мне приходится двигаться не по прямой, чтобы взъерошить свое время достаточным количеством узлов. Если я разобью его на памятные события, еще больше перекрестков и остановок по пути, будет ли мне легче одолеть дистанцию? Если я смогу укрыть время слоями событий, оно может пойти медленнее или быстрее — консенсус тут не достигнут, — но оно будет наполнено. Если я буду длить свой путь, время, проведенное между городами, будет расти до тех пор, пока путешествие не окажется столь же важным, как город его назначения с его улицами и высокими зданиями, его центрами и пригородами с такой разной атмосферой, его островами и мостами. Я возведу между нами этот город времени. Растягивая время (или заставляя его идти быстрее), преодолеваю ли я хоть чуть-чуть тебя?

В путешествии время идет живее, даже если это короткое путешествие через мост. Отъезжающий от вокзала поезд пересекает автотрассу, и я вижу две палатки, установленные посреди разделительной полосы, и пару, похожую на туристов, не на бродяг. Они придумали что-то, что сделает поездку памятной: устроив пикник прямо здесь, показывают пальцами, наблюдают за дорожным движением.

На первой остановке после Будапешта в вагон заходит молодая пара с ребенком пяти-шести лет и колонизирует стол, за которым я сижу. Родители выкладывают еду, ручную игровую приставку, журналы, игрушки до тех пор, пока не покрыта вся поверхность стола. Отец — на его шее увесистая золотая цепь с золотым медвежонком — заботлив. Он предлагает ребенку приставку, и тот играет на полной громкости. Отец не выключает звук и не дает ребенку наушники. Поезд движется параллельно заброшенным железнодорожным путям. Между — цветущие кусты черемухи. Отец кладет перед ребенком раскраску с медвежонком. Напротив них (рядом со мной) спит мама. Ее голову украшает розовый пластиковый ободок с бантом. Время от времени она просыпается, чтобы перекусить: купленное в дорогу печенье, чипсы. Ребенок не обращает на раскраску никакого внимания. Ему еще не скучно. Отец рисует нелепого зайца, не похожего на настоящего — животное в представлении телезрителя, поедателя пасхальных яиц… Отец вытаскивает и расставляет отряд новых пластиковых игрушек, совсем маленьких. Ребенок берет ту, что заполнена сладостями, всё еще с ценником, вынимает конфеты и отправляет в рот, затем теряет к ней интерес.

Есть в этом что-то от похищения: пленник, ублажаемый похитителями, которых он терпит. Почему-то это гнетет. Хочу пересесть, но свободных мест нет. Отец играет с пустой игрушкой. Ребенок его игнорирует. Просыпается мать. Я кладу в рот дольку шоколада. Она смотрит на меня неодобрительно, достает из пачки еще одно печенье. Увидев кролика, которого нарисовал отец, она берет листок и начинает рисовать свой вариант. Ребенок с воем требует рисунок обратно. Отец вырывает листок у матери и возвращает ребенку. Ребенок делает вид, будто кидает что-то в мать, и она отклоняется, закрывая лицо руками.

Я держу путь на Париж, к знакомым мне людям, к знакомому языку. Самая трудная часть пути — странствие навстречу незнакомым словам, городам, валютам, прочь от смыслов — почти закончилась. Я сама поставила себя в трудное положение и сама же себя спасла. Для этого ты мне не нужен, но я никак не перестану думать, где ты сейчас. Ты не писал ни сегодня, ни вчера, ни позавчера — впрочем, это я оказалась без связи. Если ты даже писал мне, я не смогла бы прочесть. Всё еще надеюсь, что на вокзале в Мюнхене будет ловить вайфай. Я рассчитываю на возможность связи, и моя надежда стучит в ритме колес: а вдруг, а вдруг…

У меня осталась только пригоршня евро, но на пиво в вагоне-ресторане хватит. Здесь, пожалуй, я и проведу всю дорогу до Мюнхена.

Путешествие — саспенс. Разве не в поездах встречаются незнакомцы? Поезд допускает поглядывания, подставляет себя историям, но мне редко удается узнать, чем все закончилось. Начало истории — это признание дистанции, дистанции между нами, измеренной неведением, которое порождает любопытство. Каждая история стремится к завершенности так, что дистанция и неведение переходят из состояния пассивного ожидания во что-то активное, пока стук колес поезда, обреченно влекомого вперед, создает нужный ритм. Впрочем, этот паттерн может существовать только в глазах смотрящего, пьющего пиво в вагоне-ресторане.