Нищие и торчки собираются в паническом углу у входа в метро «Ференциек тере» — моя станция. В разное время дня я вижу: мужчину с голосом городского глашатая, другого, который дергается и поет, женщину, продающую крошечные букеты. Потом что-то невидимое, как порыв ветра, их разгоняет. В других частях города нищие спокойно сидят и ждут лишней мелочи. Здесь что-то их оживляет, заставляет двигаться, но не движет. От этого… не по себе.

Иду по главной торговой улице, которую мне посоветовала женщина, мечтающая поехать в Швейцарию. Место полно разочаровывающего туристического барахла. Хотя продажи идут бойко. Не как в Софии и даже не как в Афинах: у людей есть деньги, и уличные торговцы подходят с надеждой. Иду мимо вывески: БУДДА БАР ОТЕЛЬ СКОРО ОТКРЫТИЕ (отель, как такси, как вайфай, одно и то же слово на любом языке). Тут же MAXMARA СКОРО ОТКРЫТИЕ, следом NOBU СКОРО ОТКРЫТИЕ — машины по производству праздника, все как одна из будущего. Во всех магазинах одежды РАСПРОДАЖА — тридцать, пятьдесят, семьдесят процентов. В том, как выставлены товары, есть что-то незнакомое, в крайней степени венгерское. Женские вещи растянуты от края до края узких витрин или надеты на портновские манекены, наколоты как бабочки между стекол, переломлены, словно под толщей воды, которая мелкая только с виду, отчего длинные расстояния кажутся малыми. Если прошлое — это всё, что известно, а будущее — всё неизвестное, то настоящее, застрявшее между ними, не знает, куда обратить взор. Даже в двуглавом Будапеште сложно смотреть в обе стороны одновременно. Из местных магазинов остался только один — ДЕЛИКАТЕСЫ НОН-СТОП. А я вернулась слишком поздно: город уже продали.

Подходит время обеда, и, решив хоть раз пообедать, я полностью посвящаю себя поиску места. Иду в сторону кафе, издалека напоминающее венгерское, со столиками на улице. Вблизи оказывается, что это «ирландский паб», цены (в евро) высокие, меню на английском.

Бреду по крытому рынку, стянутому железными ребрами, витрины с гипсовыми грибами демонстрируют все виды товаров, все их многообразие. Есть что-то североевропейское, что-то не очень располагающее в этом непринужденном желании познакомить, заманить, забить тебе голову, пока ты стоишь в очереди, чтобы набить свой живот. Рынок начинает сворачиваться, когда я наконец вижу то, что хочу. Встаю в очередь, чтобы съесть лангош — впервые за сколько лет? — и длинная очередь ползет между пирамид из блестящих овощей и фруктов так медленно, что я готова расплакаться от нетерпения. У меня почти не осталось времени.

Время летит как стрела.

Но потом:

Фрукты летят как бананы [50] .

Бананы изогнутой формы, а значит, возможно, время летит не как стрела, а скорее как бумеранг, или, возможно, временные мушки летают зигзагом под старомодной квадратной люстрой в моей квартире, туда-сюда, словно отскакивая от невидимых бортиков.

В прошлый раз я ела лангош, потому что он стоил недорого, а я была голодна. У меня не было никаких ожиданий, и лангош оказался ни на что не похожим — жареная во фритюре подушка соленого теста, пропитанная маслом и чесноком. И сейчас я повторяю эту остановку во времени, чтобы стать ближе к той, кем я была в прошлый раз в Будапеште (похоже, другим человеком в другом городе — так давно это было). Но это всё равно что пытаться запомнить запах, или цвет, или тактильное ощущение от перебора четок. Нет прилагательных, чтобы описать ход времени. Оно может идти быстрее или медленнее, как колесико регулировки громкости может делать звук громче или тише, но не более того: у него нет ни текстуры, ни тембра. Звук может быть громким и ободряющим, или громким и грустным, или громким и агрессивным, но само время не может быть ни агрессивным, ни ободряющим, ни грустным, таким может быть только то, что происходит в это время, а значит, сами события должны быть сделаны из материала, отличного от времени, хоть оно и вплетено в их ткань. Качество этих событий вращает колесико времени, ускоряя его или заставляя еле ползти.

Я обращаю внимание не только на время, но и на то, как я его замечаю. Оглядываясь назад, я вижу, что в моем внимании были пробелы. Это сточные воды между берегами настоящего и прошлого. Они показывают, что у памяти тоже есть края. Но мертвые зоны и ощущение, что ты вот-вот что-то схватишь, и составляют суть памяти. Такие серые зоны создают прирост времени. Без этих промежутков не было бы прошлого.

Не заметила, как почти подошла моя очередь за лангошем. Говорят, время летит быстро, когда проводишь его весело. Если так, то когда время стоит нам месте, нам, должно быть, хуже всего. Я бы сказала, что веселее всего, когда происходит что-то настолько памятное, что время останавливается, но есть подозрение, что я неверно понимаю веселье: время способно причинять такую боль, что весельем может считаться абсолютно всё, что заставляет его идти быстрее.

Моя очередь подходит за минуту до того, как звуки механического звонка просят покупателей покинуть рынок, и я торопливо доедаю лангош, силясь повторить удивление того первого раза.

Пересекаю парковку за рынком и из Буды (или это Пешт? никак не запомню) ступаю на мост через Дунай. Кажется, будто его поддерживают белые колонны, но вблизи они оказываются железными тросами, которые колеблются, когда я иду. На мосту многие фотографируют друг друга. Какой-то мужчина щелкает свою спутницу каждые десять метров. Всякий мост — фото-возможность: дело в масштабе и в курьезности пребывания ни здесь и ни там. Симпатичная девушка позирует для своей чуть менее симпатичной подруги, которая компенсирует эту разницу тем, что знает, как пользоваться любым, даже самым сложным фотоаппаратом. Пожилой мужчина фотографирует пожилую женщину. Она обхватила трос так, будто вот-вот решится повиснуть, как модель, балансирующая на Эйфелевой башне на снимке Блюменфельда, — но наша не двигается. Она имитирует на камеру фотографию, на которой кто-то движется, и позирует так, как это делали в девятнадцатом веке, когда выдержка занимала несколько минут. Если будет продолжать в том же духе, далеко она не уйдет.

С середины моста мне видны обе стороны: Буда (или это Пешт?) позади меня и Пешт (или это Буда?) — впереди. Мы понимаем вещи, нащупывая их края, когда глаз их выхватывает, отделяет одно тело от другого. Мы узнаём города по их границам: необозначенным (сразу можно понять, где начинается пригород) или неотчуждаемым, крутой обрыв вниз со скалы или в воду. Город там, где он соединяет. Первый мост в Будапеште был построен в 1849 году. Как горожане Буды и Пешта справлялись до этого? Я не знаю. Неужели технологии не позволяли преодолеть столь большой промежуток или просто никто не хотел переходить с одной стороны на другую?

В восемнадцатом веке в немецком городе Кёнигсберге было семь мостов, и его жители, надеясь освободить себя от утомительных повторений, искали маршрут, который позволил бы пройти по всем семи мостам, не проходя ни по одному из них дважды. В Будапеште восемь мостов, перекинутых с одного берега на другой, или к четырем островам и от них — и эти два четных числа увеличивают наши шансы на то, чтобы передвигаться, ни разу не встретившись с прошлой версией себя.

Каждый мост в Будапеште построен в своем стиле — видимое доказательство хода времени. С севера на юг: мост Медьери (2008 года); мост Арпада, некогда Сталинский, построенный для рабочих (1950 года); мост Маргит (1876 года); старейший, Цепной мост (1849 года); мост Эржебет (1903 года), перестроенный в 1964 году; мост Свободы (1896 года, реконструированный в 2009-м); мост Петёфи, когда-то Хорти (1937 года — сайт сообщает, что это, возможно, наименее вдохновляющий мост из всех будапештских); и, наконец, мост Ракоци (1995 года), некогда Ладьманьоши, — он освещен фонарями, которые отражаются в обращенных вниз зеркалах. Есть еще Северный железнодорожный мост (1913 года, перестроенный в 2008-м) и Южный железнодорожный мост (1877 года, перестроенный в 1953-м), которые, посчитай мы их, всё равно дали бы четное число, и которые, поскольку их нельзя перейти пешком, мы учитывать не будем.