Она вскинула голову. Неожиданно резко. И посмотрела прямо. В упор, не таясь. Рот дрогнул и на губах появился ироничный кривой изгиб:

— В тот день, Разумовский, я осознала, что люблю тебя. Безответно и безнадежно. Что окончательно потеряла себя во имя человека, которому не буду нужна так, как мне нужен он.

— Значит, для тебя было очевидным, что я к тебе равнодушен? И... любить меня — это, стало быть, наказание? Которого хочется избежать? Поэтому ты уехала?

Элиза растерялась такой трактовке и обескураженно потупила глаза.

— Какие неудобные вопросы я задаю, правда, Покахонтас?

На этот раз она вспыхнула негодованием и обдала его укоризной:

— А что ты хочешь услышать в ответ? Может, да, подсознательно я и бежала! Тебе ведь всегда без усилий удавалось открывать мои замки, я раз за разом обнажала перед тобой душу, доверяла, и по мере того, как раскрывалась всё больше, ты будто закрывался плотнее. Ты же знал, что я привязываюсь к тебе, знал же! А я?! Я-то не чувствовала обратного, Рома! Сама себе казалась удобным вариантом — не более. Хотела понять тебя, очень. Но ты разве давал мне эту возможность?.. И чтобы не навязываться, я нашла самое действенное решение — уйти.

— Людям часто требуются годы, чтобы расстаться со своими иллюзиями и принять реальность во всем её безобразии, Элиза. Но так сложилось, что я никогда не питал иллюзий. Мне очень рано отбили тягу к ним. И когда мое размеренное существование окрасилось присутствием взрывоопасной яркой девочки, такой необычной, умной, темпераментной... в глубине души я знал, что когда-нибудь ей станет мало пространства рядом со мной, и наскучит эта бесцветность. И тогда обязательно захочется свободы... ослепительной свободы.

— Это не так! — горячо возразила, подавшись вперед, и её ресницы затрепетали от вновь нахлынувших яростных слез. — Я не хотела никакой свободы, Рома! Я хотела, чтобы ты меня любил! Не так, как всех вокруг, подгоняя под одну гребенку, а исключительно — меня! Я хотела, чтобы ты не отпускал! Я почти сдалась, задавая тебе этот вопрос перед уходом! А ты легко отказался от меня, кинув небрежное «Не держу»...

— Я не отказывался, я не мог сделать этот выбор за тебя...

— Мог! Ты мог! Ты старше, опытнее, ты — мужчина! Ты же чувствовал, что я влюблена, не отрицай! Если бы я тебе была нужна... ты бы сделал этот выбор за нас двоих. Ты не позволил бы мне уйти. Но... — она со злостью стиснула зубы и рваными движениями вытерла мокрые щеки, прежде чем продолжить. — А я была слишком задета твоим безразличием, чтобы остаться. Знаешь, что я делала в «городе любви» три года? Первый год ненавидела тебя и пыталась забыть... Остальные два — смирившись, задыхалась, словно запертая внутри самой себя же. Это ты, черт тебя дери, называешь свободой?! Попыткой сбежать от «серости» рядом с тобой?

Её краткая исповедь полоснула Рому, словно ядовитыми когтями, оставляющими за собой зудящие кровавые борозды. Это, безусловно, никак не походило на его мысли о жизни Элизы в Европе.

До боли в пальцах хотелось сократить расстояние между ними и прижать девушку к себе. Дать понять, как он сожалеет… Стереть поцелуями влажные дорожки с щек, обнять, укрывая собой. Но он понимал, что кипящее в ней сейчас свирепство не позволит этого сделать.

— Может, ты и права. Видишь ли, я так и не уловил сути этой дилеммы: если любишь — отпустишь, или, когда любишь — нельзя отпускать?..

Мужчина постепенно ударился в воспоминания, восстанавливая события давнего прошлого. Где он, будучи четырехлетним смышлёным мальчишкой, уже абсолютно четко уяснил для себя: чтобы защитить маму, нужно держаться от неё же подальше.

— Посмотрим, выйдет ли из тебя что-то дельное, если я займусь твоим воспитанием, — причитала женщина, считавшаяся его бабушкой, — гены, конечно, со стороны матери достались отягощенные, но наша порода еще может победить…

Ни капли не тушуясь под растерянным детским взглядом, она буквально внушала Роме, что он — полукровка. И убеждала, что честь быть Разумовским надо заслужить. Однажды мальчик спросил у мамы, почему бабушка так говорит. Та выслушала, скрывая от сына истинные эмоции, поцеловала в щеку и попросила не огорчать Анастасию Ильиничну, уважать возраст и родство. А потом он проследил за ней и стал свидетелем того, как мама вся в слезах вылетела из комнаты бабушки, в которую направилась отстаивать собственного ребенка, беспокоясь за его психику.

Неокрепшее сознание металось от одного к другому. Ослушаться маму, выказывая неуважение к хладнокровной женщине, не хотелось, но и добровольно проводить время с бабушкой — тоже. Рома откровенно избегал её, как мог. И ничего не замечал. До определенного ужина в кругу семьи. Был праздник, все Разумовские собрались за столом, даже годовалого Влада посадили на специальный стульчик. Сначала всё было ровно, а потом атмосфера резко изменилась. Рома четко помнил, как побледнела мама после какой-то реплики бабушки, и между ними завязался спор. Без криков, повышенных тонов. Анастасия Ильинична умела препарировать собеседника и без этих звуковых спецэффектов. Пусть и не всех словосочетаний понял, но смысл беседы он уловил — негоже мальчику таскаться с непутевой матерью, наберется нечестивых повадок. Это было о его поездках после детского частного сада в театр, где она пела.

Сначала, тихо извинившись, ушла мама. За ней — отец, раздраженно кинувший своей матери напоследок, что она неисправима. А потом ускользнул и Рома. Подкрался к родительской спальне и слушал, как плачущая мама просит папу оставить дом и уехать. А если он не хочет, то хотя бы её отпустить с сыном. Потому что больше не может так…

Эти события оставили в нем неизгладимые впечатления. Посеяли в душе тревогу, страх и уныние. Картинка благополучия в незрелом сознании дала крупные трещины.

В дальнейшем этот разговор повторялся не раз. Но исход был одинаков — отец отказывался отпускать и сам уходить тоже. Комфорт, карьера, финансовая подушка — всё это было для него не менее важным.