В июле 1966 г. Л.И. Брежнев отметил, что «нельзя не видеть известных негативных явлений среди отдельных кругов работников умственного труда», в том числе «факты нигилизма, политической пассивности и отдельные демагогические выступления». В ноябре того же года он высказался еще жестче: «Особую тревогу вызывает то обстоятельство, что некоторые средства идеологической работы», в том числе «научные труды, литературные произведения, искусство, кино, да и печать нередко используются у нас… для развенчивания истории нашей партии и нашего народа. Преподносится это под всякого рода благовидными предлогами, благими якобы намерениями». Брежнев отметил, что представители интеллигенции «договариваются прямо до клеветнических высказываний против Октябрьской революции и других исторических этапов в героической истории нашей партии и нашего советского народа». В частности, он «прошелся» по книге воспоминаний К. Симонова «Сто суток войны» [556] , в которой, как считал Брежнев, автор «заводит нас в какие-то дебри» [557] . (Книга посвящена событиям, пожалуй, самого тяжелого периода Великой Отечественной войны — лета и начала осени 1941 г.)

Некоторые граждане СССР формулировали и практические идеи. Во-первых, люди, сохранившие лояльность власти и приверженность «святым идеям коммунизма», стали проявлять стремление к демократическим преобразованиям. Высказывались мысли о необходимости ревизии, модернизации советской идеологии, поиска ее новой модели. Приверженцы таких идей считали, что «нынешний социализм «недемократичен», и поэтому необходима новая модель социализма, «соединяющая» социализм с демократией» [558] , т. е. «социализм с человеческим лицом» [559] .

В этих веяниях, очевидно, проявилось влияние событий в Чехословакии 1968 г., которые всколыхнули определенную часть советского общества. Так, среди молодежи проявлялось двоякое отношение к этим событиям. С одной стороны, высказывалось «возмущение «братьями», которых «столько лет кормили» и которые отвечают черной неблагодарностью». С другой — часть студенчества «смотрела на происходящее в Чехословакии с доброжелательным любопытством», ей импонировало чешское студенчество, ставшее большой социальной силой. Некоторые молодые люди даже гипотетически рассматривали возможность повторения чешского опыта в СССР. При этом особенно большой интерес вызывало создание оппозиционных партий [560] .

Проявлением подобных настроений была поддержка советскими гражданами введения реальной, а не фиктивной системы выборов в Советы всех уровней. На встречах с партработниками люди спрашивали: «Нельзя ли сейчас перейти к более демократичной системе выборов — выдвигать по несколько кандидатов с тем, чтобы был избран товарищ, наиболее достойный? Этим мы покончили бы с субъективистской практикой выдвижения кандидатов, что у нас иногда имеет место». Во время выборов в 1969 г. на некоторых бюллетенях для голосования были обнаружены надписи: «Пора менять бюрократическую форму выборов…Давно пора сделать выборы прямыми и открытыми» [561] .

То же касалось идеи выборности руководства, которую кое-где на местах даже пытались воплотить в жизнь — так, в сентябре 1966 г. прошли выборы прораба в одном из строительных управлений треста «Красноярскалюминстрой». Информация об этом, опубликованная в «Комсомольской правде», привлекла широкое внимание читателей газеты. Выяснилось, что среди них было немало сторонников выборности. Они высказывали мнение, что «выбирать надо всех, кто руководит людьми», «опротивели бездари и карьеристы, опошляющие святые идеи коммунизма», «авторитет выборного руководителя всегда выше, чем авторитет назначенного». Конечно, было и другое мнение — что «при выборах может быть несерьезность, дружеские отношения и т. д.», что в стране еще нет достаточного количества квалифицированных кадров, «чтобы можно было выбирать руководителей производства», и что выборность на производстве — «питательная почва для хаоса, неразберихи, анархии». Тем не менее, как отмечал Б.А. Грушин, в вопросе о выборности проявилось редкое единодушие у большинства опрошенных советскими социологами людей — неприятие существовавшей системы управления и скрытый намек на необходимость решительных изменений в данной сфере. Характерно, что на предприятиях больше всего идея выборности поддерживалась в «низах»: за нее были 75 % мастеров, 66 % начальников цехов и 50 % директоров [562] . В марте 1970 г. на встречах с партработниками граждане СССР заявляли, что в стране существует «большое отчуждение трудящихся от результатов труда наличием единоначалия, данного высшими учреждениями» [563] , что означало необходимость привлекать трудящихся к управлению.

Во-вторых, еще более опасным для советской системы было стремление к «деидеологизации». Некоторые граждане СССР считали, что официальная идеология полностью негодна и нет смысла ее модернизировать, поэтому надо просто отказаться от нее. В середине 1960-х гг. такие тенденции особенно усилились среди части интеллигенции, которая проявляла стремление к «аполитизму, социальному нейтрализму, беспартийности», «либерализму, свободе», а также разочарование в советском строе, его экономическом и духовном укладе [564] . Значительную роль в «деидеологизации» интеллигенции играл рост авторитета «безыдеологической» сферы науки и техники [565] , который ярко проявлялся с 1950-х гг.

Один из ведущих советских идеологов Г.Л. Смирнов сделал вывод, что часть «интеллигенции… стремится уйти от сложности жизни, от классовых конфликтов, проблем войны и мира, политической борьбы, замкнуться в кругу профессиональных или личных интересов». Осуждению подверглись ученые-социологи, которые «культивировали идею создания некоей «внеклассовой социологии», нечто вроде человеческой инженерии, которая находилась бы вне влияния идеологии и партии» (явный намек на Б.А. Грушина и Институт общественного мнения «Комсомольской правды», о которых будет рассказано далее в книге). Смирнов также критиковал «аполитичность» писателей, которые стремились «изображать жизнь своих героев вне конкретных исторических, социальных рамок, как людей без социально-политических классовых интересов и стремлений» [566] .

Л.И. Брежнев отмечал «факты политической пассивности, имеющей место среди молодежи». Действительно, одной из черт студенчества стал «внеклассовый» характер мировоззрения. Некоторые студенты относились к общественно-политическим дисциплинам как к набору фактов и второстепенной нудной обязанности, считая, что общественные науки — это «не предмет». Преподаватели общественных наук были среди них непопулярны (очевидно, в отличие от «настоящих» ученых — математиков, физиков, химиков). Практиковался уход молодежи «в науку, которая не знает политических кризисов и… может целиком заполнить жизнь», в которой не оставалось места для идеологии. Исследование «Комсомольцы о комсомоле», проведенное советскими социологами в марте — апреле 1966 г., показало низкий уровень идейности и убежденности комсомольцев, в том числе руководящих работников. Среди молодежи распространялось «отчужденное от партии состояние» [567] . В 1967 г. западные эксперты сделали вывод, что общество в СССР «деполитизированно» и «нереволюционно на всех уровнях» [568] . Советские идеологи, разумеется, оценивали такие тенденции как очень опасные для советского строя. Как заявил Г.Л. Смирнов, «аполитизм» на самом деле скрывал за собой «борьбу против социалистического государства, Коммунистической партии» [569] .