И самое унизительное – мне придётся притворяться.

Нет, надо бежать, как только покину границы Пруссии. Если я "умру", значит ему меня убивать не придётся. Надо обсудить с Кристофом этот вопрос.

Сразу после завтрака, половина которого прошла в давящем молчании, нас поспешно сопроводили в одну из многочисленных гостиных и оставили наедине. Слуги бесшумно скользнули за дверь, оставляя меня наедине с Гарриет и ощущением неловкости витающим наэлектризованностью в воздухе. Я опустился в одно из глубоких кресел, обитых бархатом, почувствовав, как усталость, накопившаяся за последние дни, тяжелым грузом садится на плечи.

Взгляд заскользил по стенам, увешанным портретами, и остановился на одном из них, изображавшем молодого мужчину в военном мундире. Задумчивый взгляд, волевой подбородок, резкие черты лица… Я принялся внимательно рассматривать его от безделья и от того, что мыслей в голове в тот момент не было никаких, кроме одной: я в некотором роде повторяю судьбу своего отца. Похожая ситуация. За него когда-то сделала выбор Клэр. И он покорился. За меня же сейчас сделали выбор обстоятельства, приведшие меня сюда, в это кресло, к неизбежному браку с Гарриет. Но в любом случае, финал у нас один: свадьба и пожизненная меланхолия.

Ирония судьбы сжала сердце. Значит ли это, что и я так же просто, как и мой отец, со временем привыкну к браку и к ненавистной женщине рядом с собой? Смирюсь со своей участью и начну улыбаться, словно ничего не произошло? Возможно, я даже начну находить радость в мелочах, в каких-то незначительных вещах, чтобы заглушить боль и тоску. Ведь так делают многие, чтобы выжить и не сойти с ума от безысходности. Стану ли я одним из них?

Гарриет, похоже, чувствовала себя не менее неловко, чем я. Какое-то время она бесцельно ходила по комнате, то останавливаясь у окна, то подойдя к книжному шкафу, перебирая корешки книг и статуэтки. Видимо, она решила, что изучать интерьер своей же собственной гостиной — это самое полезное занятие в данной ситуации. Но и это ей быстро наскучило. Наконец, она остановилась, несколько мгновений нерешительно смотрела в мою сторону, а затем медленно направилась ко мне.

— Не находишь погоду прекрасной? — произнесла она, стараясь придать своему голосу беззаботное звучание. — Солнце так ярко светит, снежок блестит…

— Погода — не лучшая тема для обсуждения, — сухо ответил я, поднимая на неё взгляд. Её лицо не отображало ничего кроме живого интереса.

— Тогда, предлагай свою тему, — произнесла она с лёгкой насмешкой, а на губах появилась едва заметная улыбка. — Ты же у нас эрудированный человек, тебе будет проще.

Не дожидаясь моего ответа, Гарриет грациозно обошла кресло и присела на подлокотник. Внезапно я почувствовал, как её тонкие пальцы легко коснулись моих плеч, а затем начали осторожно, но уверенно их разминать. Это было неожиданно. Её прикосновения были мягкими, почти невесомыми, но в них чувствовалась какая-то необъяснимая сила. Напряжение в плечах, накопившееся за последние часы или дни, действительно стало ослабевать под её умелыми пальцами.

Между нами повисло безмолвие. Я лихорадочно перебирал в голове возможные темы для разговора, стараясь найти хоть что-то, что могло бы разрядить эту напряженную атмосферу. В любой другой ситуации, с любым другим человеком, слова нашлись бы мгновенно. Но сейчас, под пристальным взглядом Гарриет, мысли попросту разбегались. Вряд ли ей будет интересно слушать про мои взгляды на политику, экономику или философию. Да и что я мог ей сказать? Что вся эта ситуация просто игра?

Внезапно я ощутил, как Бёттхер осторожно, почти робко, обняла меня за шею. Её тело прижалось ко мне, и затем она уткнулась носом в затылок. Тихий, едва слышный шепот коснулся моего уха: "Давай просто помолчим…". От её горячего дыхания кожа на шее покрылась колючими мурашками. Она явно осмелела.

Её пальцы начали медленно, исследующе блуждать по шее, спустились ниже. Я ощутил, как рука скользнула под сорочку, проникнув в запретную зону, и коснулась груди в области сердца. Легкое, почти невесомое прикосновение резануло ножом. Я вспомнил, как Блюхер наносил мне порезы и поморщился. Видимо, Гарриет хотела понять, как я реагирую на неё, прощупывала почву, искала границы дозволенного.

— Странно, — снова прошептала она, её голос прозвучал совсем близко, у самого уха. — Такое ощущение, будто твоё сердце совсем не бьется… Оно такое… спокойное.

Конечно, оно не билось так, как она ожидала. Оно не трепетало от волнения, не замирало от страха, не сжималось от нежности. У узника, запертого в четырех стенах, сердце бьется иначе. Оно бьется ровно, глухо, размеренно, отмеряя бесконечные часы томительного ожидания. Оно бьётся только тогда, когда он видит впереди, пусть даже и призрачный, свет свободы, или когда он делает шаг из клетки навстречу неизвестности. А не тогда, когда он меняет стены тюрьмы на стены брака.

Это была лишь смена декораций. И мое сердце ждало своего часа настоящего освобождения, а не этой жалкой имитации, которую мне пытались преподнести как дар. И до тех пор оно будет биться тихо, глухо, почти незаметно, как бьется сердце у медведя ушедшего в спячку.

— У тебя... была женщина до меня? — вдруг спросила Гарриет.

— Нет, — коротко ответил я, слыша собственный голос звучащий безразлично.

— Почему? — не унималась она.

— У меня были другие интересы, — произнёс я, не вдаваясь в подробности. Какие ещё объяснения я мог ей дать? Что в моей жизни не было места для романтических отношений?

— То есть, ты хочешь сказать, что ты никогда-никогда не знал женской ласки? И даже… — она замялась, подбирая слова, — и даже никого не целовал? — её губы оказались пугающе близко к моим, и я невольно замер, ощущая её теплое дыхание на своей коже. Этот внезапный порыв с её стороны застал меня врасплох. Но в то же время это была хорошая возможность объяснить свою зажатость, столь не присущую тому, кто совсем недавно сделал предложение руки и сердца, — простой неопытностью в делах сердечных.