— Ты так не думаешь? — вновь нарушила она повисшую тишину.

— Мало семей, которые живут в истинном счастье, — пробормотал я, потянув за кончик шнурка, ослабляя хватку корсета.

— Правда, мало, — согласилась она, кивнув головой. — Я лелеяла надежду, что мы станем исключением из этого печального правила. Ты не обижайся... У меня память, как у рыбки, я уже забыла, кому ты отдаёшь всю свою страсть без остатка.

— Не строится семья на одной лишь страсти, Гарриет, — я не на шутку разозлился и резко дёрнул за шнурок, но тот, словно назло, не поддался. В тот же миг она подалась вперёд, почти навалившись на меня, упёршись ладонями в мои плечи, не давая отстраниться. — Страсть — это не только пылкие объятия в постели, но и неизбежные конфликты. Мучительная ревность. Бесконечные упрёки и взаимные обвинения. Крепкая, счастливая семья строится на... — я запнулся, не в силах произнести следующее слово, и в этот момент почувствовал, как последняя завязка корсета наконец поддалась моим усилиям. Гарриет, не теряя ни секунды, отбросила корсет в сторону и, не отрывая от меня взгляда, в котором плясали блики свечей, взяла меня за руки. — На доверии, — хрипло закончил я, выдохнув застрявшую в горле фразу. Она медленно, с нежностью, провела моими руками по своей талии, очерчивая её изгибы, а затем, выхватив из моих пальцев дымящуюся сигарету и, небрежно бросив её в пепельницу, накрыла мои ладони своими, маленькими и горячими.

Я ощущал жар её тела, лишь слегка прикрытого тонкой тканью сорочки, но упорно не опускал взгляда, встречаясь с ней глазами.

— Продолжай, — прошептала она, склонившись ещё ближе, так что её губы оказались в опасной близости от моих. — На доверии, а ещё на чём зиждется счастливая семья? Я резко убрал руки с её талии, словно обжёгшись, и, схватив со стола полный бокал, залпом осушил его, обжигая горло крепким алкоголем.

— Садись, — я, не отрывая от неё взгляда, ногой выдвинул стул из-под стола, предлагая ей место. — Ты сама вольна решать. Крепкий алкоголь, выпитый на голодный желудок, подобно молниеносному удару, мгновенно опьянил меня, и я почувствовал, как зыбкая реальность ускользает из-под ног, уносясь в причудливый водоворот.

Тяжёлая, слабость сковала тело, наливая каждую мышцу неотвратимой истомой. Гарриет, не отставая, последовала моему примеру и одним глотком осушила свой бокал, закусив обжигающую горечь напитка ломтиком шоколада, который она на мгновение прижала к губам, словно пытаясь унять внезапную сухость, вызванную терпким вкусом.

— Не повторить ли нам? — прошептала она, едва оправившись от обжигающего послевкусия, и в её голосе прозвучала едва уловимая хрипотца, придающая ему особую прелесть. Я вновь потянулся к бутылке, наполняя бокалы янтарной жидкостью, пока её ловкие, проворные руки, не спрашивая разрешения, принялись распутывать узел моего шейного платка. Нежные пальцы, точно знающие своё дело, не встречая сопротивления, принялись расстёгивать пуговицы жилета, а затем и рубашки, освобождая меня от одежды, будто стремясь поскорее добраться до сокровенной сути.

Очередной глоток обжигающего напитка, и новый, ещё более мощный, удар хмеля, затуманивающий сознание, погружающий в сладостное забытье, где нет места тревогам и сомнениям. На устах Гарриет расцвела лёгкая, едва заметная улыбка, таинственная и завораживающая. Я ощутил, что оковы молчания, сковывавшие меня, ослабли, и язык, наконец, обрёл способность говорить. Встряхнув головой, в тщетной попытке прогнать хмельной дурман и казаться хоть немного трезвее, я устремил взгляд на свою жену.

— Помнишь ли ты, что спросила меня в тот день, когда я, подобно вихрю, ворвался в ваш дом...

— В наш, — мягко поправила Гарриет.

— В ваш дом, — настаивал я, — и, без лишних слов, предложил тебе руку и сердце?

— Был разговор о корысти. Я испугалась, что схожу с ума от любви к тебе, а ты, такой неотразимый, явился сюда, преследуя лишь одну цель — обрести свободу, а мои чувства для тебя ничего не значат.

— Ты не любишь меня, Гарриет, — выдохнул я, и слова эти прозвучали как приговор. — Прошу тебя, перестань путать мимолётную заинтересованность с истинной любовью. Улыбка, только что сиявшая на лице Гарриет, мгновенно угасла, словно пламя свечи, задутое порывом ветра. Внутренний стержень, придающий ей непоколебимость, тоже исчез, и она, не скрывая эмоций, потянулась за бутылкой, разливая янтарный бренди по бокалам. Кончики её ушей выдавали гнев, вспыхнувший в душе, окрасившись в пунцовый цвет.

— А ты сам-то когда-нибудь любил, чтобы так безапелляционно судить о чувствах? — в её голосе прозвучала неприкрытая горечь.

— Зачем мне самому испытывать это чувство, чтобы понимать его суть? Это же очевидно, как дважды два — четыре. Мы с тобой едва знакомы. Ты влюбилась в образ, в иллюзию, но никак не в меня, настоящего. Тебе понравилось заботиться обо мне, но готова ли ты идти со мной по жизни, разделяя мои идеи? Готова ли ты к тому, что я буду ночи напролёт просиживать за печатной машинкой, не выпуская её из рук, или пропадать без вести, выполняя поручения партии? Готова ли ты к тому, что мы не сможем подолгу задерживаться на одном месте, что придётся забыть о привычном комфорте и удобствах? Что придётся скитаться по бедным кварталам, помогая больным и обездоленным?

— Почему ты печёшься о ком-то больше, чем о себе самом? У тебя ведь есть своя собственная жизнь, которую ты растрачиваешь на других, забывая о себе.

— Потому что именно на этом и заключается моя идея, за неё я и оказался в заточении, с тринадцати лет я живу ею, Гарриет, только вдумайся — с тринадцати! Сколько всего мне довелось пережить на своём пути. Да, чёрт возьми, ты права, я не был до конца честен с тобой, и моё предложение не было продиктовано искренними чувствами. Когда произошёл тот злосчастный инцидент, мы с твоим отцом заключили соглашение, что меня переведут из шахты на другую работу. И меня действительно перевели. Но потом твой отец, пренебрёг своим словом, отказался от данного обещания и предложил мне свободу только ценой брака с тобой, — я заметил, как одинокая слеза скатилась по щеке Гарриет, оставив за собой влажный след.

— И ты согласился... — всхлипнула она, не в силах сдержать подступившие рыдания.

— Нет. Но у меня не оставалось иного выбора, пойми.

— Ты лжёшь! Зачем ты обманываешь меня?! — в её голосе звучало отчаяние. Гарриет резко поднялась из-за стола и, не желая, чтобы я видел её слёз, подошла к окну, отвернувшись от меня. Оказавшись в одиночестве, она дала волю своим чувствам, и её хрупкие плечи задрожали от беззвучных рыданий.

Конечно, на что я мог надеяться? Что она поверит мне, чужаку, а не своему родному отцу, с которым прожила всю жизнь? Что ж, по крайней мере, теперь моя совесть чиста. Мне больше не нужно притворяться, лгать, изображать любовь, которой нет в моём сердце.