Фло, словно заведенная кукла, начала изливать свои речи, распыляясь о том, как несчастна была ее бедняжка Гарриет, росшая без материнской ласки. Она, с напускным сочувствием, рассказывала, как та не видела никогда хорошего общества, и с показной решимостью грозилась, что ее любимая племянница будет блистать на самых лучших, самых изысканных викторианских вечерах. Ее слова звучали фальшиво, приторно, словно патока, которой пытаются замазать дыры. Моего мнения, естественно, никто не спрашивал, да и не собирался спрашивать. Я был лишь приложением к Гарриет, ее блеклой тенью. "Жена", как я ее мысленно называл, лишь мельком взглянула на меня, с какой-то непонятной, ускользающей эмоцией, после чего покорно согласилась со всем, что вещала тетка. Ее покорность меня раздражала.

Уже перед сном, в уединении комнаты, я задал ей вопрос, который не давал мне покоя, собирается ли она продолжать помогать мне с устранением Юзефа. Она замялась, мямлила что-то невнятное, как провинившаяся гимназистка. Я давил на нее, применяя мерзкую манипуляцию, от которой самому становилось тошно. Говорил, что если она не будет помогать, то я просто исчезну из ее жизни, и все ее мечты и надежды рухнут, как карточный домик. Она, сломленная моим напором, вновь согласилась, как всегда, покорно, безропотно. Эта ее пассивность вызывала во мне смесь раздражения и жалости.

И снова какая-то неведомая сила заставила меня открыть глаза, вырвав из сна. Но меня снова встретила лишь непроницаемая, давящая темнота, которая, казалось, поглощала меня целиком. Я уперся ногами в жесткие доски, но тут же размяк, словно труп, который пролежал на жаре несколько дней. Все тело было слабым, немощным. Я понимал, что нужны силы, нужно собрать волю в кулак, чтобы выбить эту чертову доску, чтобы вырваться из этого ужаса. Но где их взять? Где взять силы на борьбу? Казалось, они утекли, оставив меня ни с чем, наедине со страхом и безнадежностью.

И снова, словно бегство от реальности, я погрузился в грёзы воспоминаний. Что еще оставалось делать в этом темном, тесном пространстве, кроме как цепляться за обрывки прошлого? Они были единственным, что не позволяло мне окончательно сойти с ума, единственным, что связывало меня с жизнью.

Тем временем, в особняке Фло, вечера сменялись вечерами, сливаясь в бесконечный калейдоскоп шумных сборищ. Постоянный поток гостей, казалось, будто она знала всю английскую знать, каждый вечер ее дом был переполнен людьми, одетыми в роскошные наряды, громко смеющимися и разговаривающими на непонятные мне темы. В этом гвалте и шуме толпы постоянно слышался ее громкий, писклявый голос, который, как назойливый комар, жужжал у самого уха. Из-за этой особой манеры говорить, ее было легко расслышать даже сквозь общий гул. А она, словно павлин, распускающий свои перья, не переставала хвастаться. Хвасталась всем, чем только можно было хвастаться, от новых стульев, изготовленных лучшими в мире мебельщиками, до платьев Гарриет, которые были настолько роскошными, что ни у одной королевской особы не было ничего подобного. Ее хвастовство было не только утомительным, но и надоедливым, как постоянный скрежет мела по доске.

И вот однажды вечером, сквозь этот поток бессмысленных речей, до меня донеслось из уст Фло: "Она не замужем". Это было произнесено так непринужденно, так буднично, словно речь шла о погоде. И тут, словно молния, меня озарило понимание: эта женщина упорно не видела нас, упорно отрицала факт нашего брака. На все вопросы Гарриет, которые касались нас, она уклончиво отвечала, что с незамужними общаются более охотно, что у них больше шансов завести друзей. А она, дескать, всего лишь хочет, чтобы у ее любимой племянницы было много друзей, что ее жизнь была наполнена радостью и общением. Это было лицемерно и подло, и от этого меня охватывало отвращение.

Я чувствовал себя мерзко, униженным, словно собака, которую пинают и которой брезгуют. Я был лишним, невидимым, существовавшим на задворках этого благополучного мира. Поэтому я с головой ушел в подготовку к экзаменам, пытаясь найти хоть какое-то утешение в знаниях. Я перестал появляться на этих светских мероприятиях, предпочитая уединение душной комнаты шумным собраниям. Гарриет молчала, не отстаивая наше супружество, не пытаясь хоть как-то защитить меня. И именно тогда я понял, что она бесхарактерная моль, готовая плыть по течению, не способная ни на какое сопротивление. В тот момент я потерял к ней всякое зарождавшееся уважение.

Сквозь зубы, с отвращением, я продолжал свое сотрудничество с ней, прекрасно понимая, что если бы она только сказала до отъезда, что не хочет продолжать наш брак, нас бы вернули в тюрьму, и мы, как порядочные преступники, сбежали бы оттуда, оставив позади этот насквозь фальшивый мир. Но ее молчание обрекало меня на участие в этой мерзкой пьесе, где мне была отведена роль статиста, чье мнение ничего не значило.

Тем не менее, несмотря на мое отвращение и разочарование, мы все-таки отправляем письмо Юзефу. В этом письме, Гарриет сообщает, что ее отец насильно заставил ее выйти за меня замуж, и что Герман (то есть я), бьет ее за малейшую провинность, что я только и делаю, что занимаюсь никому не нужной, бессмысленной революцией. Она также извинялась за то, что была холодна с ним, надеясь, что эти лживые слова хоть как-то заденут его чувства. Письмо было пропитано ложью и лицемерием, но это был единственный способ выманить Юзефа, а это значило что нужно играть эту роль до конца.

И снова, словно занавес, опускалась непроницаемая темнота, поглощая меня, лишая меня всякой надежды.

Я проснулся от собственного удара ногой по доске. Холод сковал все тело, словно ледяные оковы, зубы стучали друг о друга, как кастаньеты. Меня бросало то в жар, то в холод. Я начал царапать доски, яростно, отчаянно, словно медведь, попавший в капкан. Все нервы бурлили от бешенства, от бессилия, потому что это был самый худший вид заточения, когда тебя лишают всего, не оставляя ничего, кроме тьмы и одиночества. Ни воздуха, чтобы вдохнуть полной грудью, ни свободного движения, чтобы хоть как-то облегчить свои мучения. Только давящая, непроглядная тьма. Легкие горели, словно высушенные листья, брошенные в огонь, требуя воздуха. Хотелось биться головой о доски, с яростью и отчаянием, но я понимал, что размозжить себе череп - не самая лучшая идея. Блевать от запаха собственной крови, это совсем не то, чего я хотел.