Вместе мы отправились на окраину города, где среди заснеженных просторов одиноко возвышалось заброшенное здание бывшей конторы. Фундамент его почти полностью ушел под снег, создавая впечатление, что дом утонул в белом безмолвии. А вокруг тосковали безлиственные клёны. Йонас, по моему распоряжению, остался снаружи, чтобы караулить и в случае необходимости подать сигнал. Я же, ступая по скрипучему снегу, вошел внутрь.

Здание встретило меня мертвенной тишиной, гнетущей и холодной. Казалось, что когда-то здесь кипела жизнь, но потом, в какой-то переломный момент, она оборвалась, оставив после себя лишь пустые коридоры и залы. И эта тишина, прерванная лишь однажды, теперь давила, как тяжелый груз. Я прошел по коридору, заваленному снегом, который, видимо, намело через разбитые окна. Метель, безжалостно хозяйничавшая снаружи, проникла и сюда, оставив свои белые следы. Наконец, я добрался до места, которое, должно быть, когда-то служило залом заседаний, а сейчас больше походило на импровизированный "зал суда".

Смахнув снег с ботинок, я уселся на один из уцелевших стульев, закинув ногу на ногу. Медленно достал папиросу, чиркнул спичкой и, прикурив, выпустил в холодный воздух густое облако дыма. Затем извлек из кармана часы, взглянул на циферблат. Время тянулось мучительно медленно. Я решил, что если она не появится сегодня, то это будет наш последний шанс. Я больше не приду.

Мой взгляд невольно задержался на трибуне, возвышающейся в углу зала. Именно с нее я когда-то держал речь, отчаянно пытаясь оправдаться, защититься от шквала обвинений, сыпавшихся со всех сторон. Воспоминания нахлынули волной, заставляя вновь пережить те мучительные моменты. Затем я перевел взгляд в другой угол комнаты, туда, где в тот день стояла Агнешка. Сердце болезненно сжалось, пронзенное острой тоской и гнетущим чувством вины. Если бы я только мог знать тогда, кто на самом деле был предателем... Может быть, Агнешка сейчас была бы жива, была бы рядом... Эта мысль не давала мне покоя, терзая душу.

Погруженный в свои мысли, я не сразу заметил, как рядом со мной, почти бесшумно, опустилась Майя. Она села на соседний стул, робко и неуверенно, положив руки на колени и опустив голову. Ее взгляд был устремлен на ряды стульев, стоящих перед нами, словно она боялась посмотреть мне в глаза.

— Здравствуй, Адам, — произнесла она едва слышным шепотом, почти неслышно. В ее голосе звучали неуверенность и, возможно, страх.

— Здравствуй, — ответил я, стараясь, чтобы мой голос звучал ровно, хотя внутри все кипело от нахлынувших эмоций.

— Все-таки выбрался?.. — снова заговорила она, все так же тихо.

— Вопреки, Майя. Вопреки вам, — произнес я с горечью, не в силах сдержать упрек.

— Что ты имеешь в виду? — спросила она, подняв на меня глаза. В них читалось непонимание и тревога.

— Что вы ничего не сделали, чтобы меня вытащить, — голос мой окреп, в нем зазвучала обида. — Ничего, хотя я был наравне со всеми, делал все то же самое, что и вы.

— Все думают, что ты убил Агнешку, — тихо сказала Майя, и ее слова прозвучали как приговор.

— Юзефа ты тоже убил? Юстаса? — она замолчала, а потом, собравшись с духом, спросила: — Меня тоже убьешь? В ее глазах застыл неподдельный страх, но вместе с ним промелькнула и тень решимости, как будто она была готова принять любой исход.

— Руки пачкать не хочу, — хрипло произнес я, с трудом сдерживая гнев. Ногтем я стукнул по папиросе, стряхивая пепел на заснеженный пол. Майя, казалось, опешила от моих слов. Она открыла рот, явно собираясь возразить, но я резким жестом прервал ее, не давая возможности вставить ни слова. — Я убил только Йозефа Фойерштайна, — продолжил я, голос мой звучал жестко, каждое слово отдавалось болью в груди. — Племянника начальника Мюнхенской тюрьмы. Который, прикрываясь именем Юзефа, выслеживал социал-демократов, а затем сдавал их, обрекая на пытки и смерть в застенках. Он был хищником, охотившимся на нас под маской одного из нас, — я достал из кармана конверт и, не глядя на Майю, положил его ей на колени, поверх ее сцепленных рук. — Ты сделала все, чтобы истинный предатель остался в тени. Тебе было удобнее обвинять меня, неугодного тебе сына богачей, которым, к слову, я был совершенно не нужен. Ты помешала найти того, кто впоследствии убил Агнешку и подставил меня, отправив за решетку. Ты не давала партии получать мои письма, — каждое слово давалось мне с трудом, я говорил сквозь сжатые зубы, сдерживая рвущийся наружу крик. — А я в это время гнил сначала на больничной койке, потом в ледяном карцере, потом на шахте, вкалывая до седьмого пота. Я видел, как одного за другим вытаскивают из тюрьмы моих товарищей по партии, но для всех я был мертв, потому что ты сжигала мои письма, предавая и меня, и дело, которому я был верен. Чего ты добивалась? — я, наконец, посмотрел ей в глаза. — Хотела, чтобы я страдал так же, как твой брат? Чтобы я испытал ту же боль и отчаяние?

Майя молчала, не поднимая глаз. Она сидела неподвижно, словно окаменев, и лишь слегка подрагивали ее сцепленные на коленях руки. Конверт, который я ей дал, лежал нетронутым. Тишина между нами стала почти осязаемой, давящей, наполненной невысказанными словами и горькими чувствами.

— Отомстила? Полегчало? — спросил я, наклонившись ближе к Майе, стараясь заглянуть ей в глаза, но она по-прежнему избегала моего взгляда. В моем голосе звучала не столько злость, сколько усталость и разочарование.

Майя молчала, с силой сжимая пальцы, будто пытаясь унять дрожь. Потом, словно не услышав моего вопроса, она заговорила, резко меняя тему: — Все разбежались. Кто-то уехал во Францию, кто-то в Россию. Остались только ты и я, — сказала она глухо, невидящим взглядом смотря куда-то в пустоту перед собой.

— Нет, Майя, — я тяжело вздохнул, откинувшись на спинку стула. — Ты сделала все возможное, ты приложила все силы, чтобы меня не было в партии, и я больше не вернусь. Адам К. мёртв. Адам Кесслер тоже мёртв. Его не спасли. Ты победила, Майя, ты доверилась своим обидам, а не разуму, и это привело к катастрофе, — я покачал головой, не в силах скрыть горечь.

— Ты предаёшь дело революции и при этом обвиняешь меня, — пробормотала Майя, голос ее дрогнул. Она подняла на меня глаза, в которых плескалась боль.

— Я никогда не предам те идеи, в которые поверил раз и навсегда, — твердо ответил я, глядя ей прямо в глаза. — Будет мне сто лет, я всё равно буду утверждать, что Маркс гений. И я так же буду помогать всем, кому начинал помогать ещё будучи мальчишкой. Но вместо подполья я нашёл гораздо больше, гораздо важнее вещи, от которых меня ничто и никто не заставит отказаться, — я сделал паузу, собираясь с мыслями. — Твой брат вырастил из меня прекрасного агитатора, готового жизнь отдать ради дела, ради светлого будущего. Я ни в чем ему не уступал. И мои статьи так же печатались, и не только под моим именем, но и под именем Юстаса. Мы с тобой вместе несли один транспарант, — я сжал кулаки, вспоминая те дни. — Ели из одной тарелки. Делили и радость побед, и горечь поражений. Я был готов пустить под откос свою жизнь, пожертвовать всем, лишь бы только ты была свободна, лишь бы дело, в которое мы верили, победило.