Мысли постоянно возвращаются к одному: кто же предатель? Кому Агнешка доверяла, а он оказался трусливой, подлой сволочью? Вряд ли это Майя. Да, мы с ней не ладили, отношения были натянутые, но она преданный член партии, идейная. Она ненавидела жандармов так же, как и меня … Хотя, с другой стороны, в нынешнем положении подозревать нужно всех и каждого. И на одной только ненависти далеко не уедешь, это слабое основание.

Дни тянутся невыносимо медленно, сливаясь в один бесконечный серый поток. Кажется, само время здесь остановилось, застыло, как смола. Подъём, скудная трапеза, допрос, карцер – и так по кругу, без конца и края. Стены камеры, кажется, с каждым днём сжимаются всё сильнее, давят, лишают последней надежды.

Допросы, как вы уже поняли... Это не допросы, а настоящая пытка. Бьёт нещадно, с остервенением. Садист Блюхер свирепствует и каждый раз в дело идут то кулаки то дубинка. Он задался целью выбить из меня имена и адреса моих товарищей по партии. Он просто зверь, а не человек. Каждый раз, возвращаясь в камеру, я едва держусь на ногах, тело горит огнём, каждый мускул сводит от боли. Но я нем, как рыба. Пусть изощряется в своих методах, пусть ломает кости – ему не удастся добиться от меня ни единого слова. Я дал слово, и я его сдержу, чего бы мне это ни стоило.

Говорят, суд назначен на конец августа или начало сентября.

Иногда, в редкие минуты затишья, когда конвоиры отвлекаются, мне удаётся перекинуться парой слов с другими заключёнными. В основном, это такие же, как и я, политические. Есть и обычные уголовники, но с ними разговоры короткие – другой мир, другие понятия. Среди своих же царит тягостное, но твёрдое молчание, прерываемое лишь редкими фразами, полными скрытого смысла и взаимной поддержки. Это молчание сродни тайному сговору, незримой клятве верности, что скрепляет нас крепче любых цепей.

Сон не приносит облегчения. Урывками, на жёстких нарах, в полубреду, снятся обрывки прошлой жизни, лица друзей, родных. Просыпаешься – и снова эта серая, давящая реальность. И только одна мысль греет душу: я не сломлен. Я не предал. И я выстою. Пусть знают, что волю мою им не сокрушить, как бы они ни старались. И пусть помнят: за каждым их действием, за каждым жестоким словом или ударом – за всем этим придётся ответить. Час расплаты непременно настанет.

Сегодня снова был день прогулки. Впрочем, она ничем не отличалась от предыдущих. Всё тот же унылый круг под бдительным оком конвоя, всё те же десять минут на то, чтобы вдохнуть глоток затхлого воздуха. Единственное, что нарушило привычный ход событий – это происшествие с тем самым щуплым, лысоватым заключённым, с которым я уже пытался заговорить в прошлый раз. Когда мы проходили мимо друг друга, он намеренно толкнул меня плечом и, оглянувшись на конвоиров, едва слышно прошипел, что я что-то обронил. Я хотел было возразить, что ничего не ронял, но тут же заметил у своих ног крохотный, туго свёрнутый клочок бумаги.

Сердце забилось чаще. Неужели весточка? От кого? С нескрываемым волнением я дождался конца этой мучительно долгой прогулки. Едва конвоир захлопнул за мной дверь камеры, я бросился к окну, единственному источнику скудного света. Дрожащими пальцами я развернул записку и, впиваясь взглядом в неровные строчки, принялся читать.

"Малой, реально бакланю, что у тебя первая ходка. Я-то тертый калач, по острогам не первый год кантуюсь, чуешь? Тут в одну харю рехнуться недолго, чокнешься быстрее, чем шнифтом подавишься. Тут порядочно народу на повторе чалится, так что все в курсах за нашу методу. Это, братишка, тюремный телеграф, по-другому стукалка. Ниже на бумажке шпора накарябана, как и чего. Два раза по стене тюкнул, перекур, три раза тюкнул - это буква "З", ну и так далее по шершавой. Ты к стукам да царапкам прислушайся, тут порой шуму больше, чем на ярмарке, когда барыги товар впаривают. Так что ты не кисни, малец! За правду сидеть не западло, понял?"

Эта записка стала для меня настоящим спасением и глотком свежего воздуха в затхлой атмосфере тюремной камеры. Она подарила надежду, принесла с собой невероятное облегчение. Возможность получать весточки с воли, возможность попросить о чём-то, вроде курева или бумаги для письма – это ли не бесценный дар в моём положении?

Я замер, прислушиваясь. Сначала была тишина – конвоир вышагивал по коридору, и я, вторя его шагам, кружил по камере, почти забыв о ноющей боли в избитом теле. Но вот шаги стихли вдали, и я, схватив свою жестяную миску, подскочил к стене у изголовья кровати. Сердце колотилось, как пойманная пташка. Набравшись духу, я выстучал: 2-5 4-3 3-4; 4-3 4-4 4-3; "Кто тут?"

Тишина. А затем – едва слышный, робкий стук в ответ: 6-5 "Я".

И следом: 4-3 6-1; 2-5 4-3 3-4 "Ты кто?"

Слёзы подступили к горлу, но я сдержался. Рука, сжимавшая миску, предательски дрожала, когда я выстукивал: 6-5 1-1 1-5 1-1 3-2; 1-1 4-3 6-1 "Я – Адам, а ты?"

"Я – Кристоф", – глухо отозвалась стена.

"За что сидишь?" – снова раздался дробный стук из-за стены.

"Политическая статья, как и у большинства здесь. А ты из каких?" – отстучал я в ответ.

"Анархист. А ты?"

"Социалист".

"Утопист".

"Это ещё с какой стати?" – возмутился я.

"Да потому что коммунизм ваш – это уравниловка. Это ж надо, чтобы все люди вдруг в одночасье поняли, что им ничего не должно принадлежать, что сосед-бездельник будет в потолок плевать и получать столько же, сколько ты, вкалывая от зари до зари. Чушь собачья! Ни одно живое существо, и человек в том числе, не способно жить в равенстве. Даже у вшивых волков в стае и то у каждого своя пайка, один больше мяса сожрёт за год, другой меньше. У одного логово получше, у другого – дыра какая-нибудь".