— Думаешь, я не смогу отсрочить суд? — Блюхер снова попытался взять инициативу в свои руки, но голос его уже не звучал так уверенно.

— Не сможете, — спокойно возразил я. — Вам нужно ловить новых "преступников", а мест в тюрьме не хватает. Надо как можно быстрее очищать камеры, чтобы освободить пространство для следующих арестованных. Ваше начальство будет крайне недовольно, если вы не будете укладываться в сроки.

После моих слов воцарилось молчание. Мы смотрели друг на друга, взвешивая сказанное и несказанное. Блюхер обдумывал мои слова, понимая, что я прав. Он попал в ловушку, которую сам же и расставил. Его амбиции оказались под угрозой. И, в конце концов, он сдался. Молча, без лишних слов, он принял моё поражение как свою победу, которую я ему позволил получить.

На том и решили. Блюхер забирал сфабрикованные мной показания, я оставался в тюрьме. Каждый получал то, что хотел. Или, по крайней мере, делал вид, что получал.

Судебное заседание было назначено на первое сентября. Именно там, в тесной, душной клетке для подсудимых, я впервые увидел Кристофа. Он оказался совсем молодым человеком, всего на пару лет старше меня. Его короткая стрижка, как у новобранца, и подтянутая, прямая осанка выдавали в нём военного. Он и впрямь напоминал солдата, только не на параде, а, скорее, после изнурительного марш-броска. В его поведении не было ни тени страха или волнения. Он сидел абсолютно спокойно, с полным безразличием ко всему происходящему, не проявляя ни малейшего уважения ни к судье, ни к кому-либо из присутствующих в зале суда. В его серых, как грозовое небо перед бурей, глазах читалась лишь глубокая, всепоглощающая усталость, словно он уже пережил всё, что только можно было пережить.

Толстое, оплывшее лицо судьи выражало полнейшую скуку и безразличие. Казалось, он уже давно, задолго до начала заседания, вынес для себя приговор по каждому из дел. Все виновны. В этом не было никаких сомнений. А сам суд был не более чем фарсом, обязательным, но утомительным спектаклем, разыгранным для толпы, в котором народу отводилась роль безмолвного хора, изредка выкрикивающего обвинения в адрес подсудимых, виновных лишь в том, что они посмели хотя бы подумать о сопротивлении, хотя бы на мгновение усомниться в божественной сущности Вильгельма, императора, помазанника Божьего. Этот суд был нужен лишь для того, чтобы дать людям возможность почувствовать своё мнимое превосходство над теми, кто осмелился пойти против системы, чтобы укрепить в них веру в незыблемость существующего порядка.

В какой-то момент я почувствовал на себе пристальный взгляд Кристофа и осторожно, стараясь не привлекать внимания, обернулся. Он, по всей видимости, тоже узнал меня, потому что едва заметно подмигнул. Это подмигивание было не дерзким или вызывающим, а скорее дружеским, ободряющим. Затем его взгляд стал серьёзнее, в нём появилась какая-то особая глубина, и я ясно прочитал в его глазах безмолвную поддержку: "Не бойся, эти псы только и ждут, когда ты испугаешься". Эти слова, не произнесённые вслух, но явственно переданные взглядом, придали мне сил и уверенности.

Судебное разбирательство тянулось бесконечно долго. Нас, подсудимых, в клетке было четверо, и суд поочерёдно заслушивал дело каждого. Кроме Кристофа, с которым мы уже успели переглянуться, был ещё один анархист — горбатый, уже довольно зрелый мужчина с усталым и измождённым лицом. Я был единственным социалистом, и ещё один подсудимый, как я понял из его дела, придерживался либеральных взглядов.

К моему удивлению и, пожалуй, облегчению, никого из своих знакомых в зале суда я не увидел. Только чужие, равнодушные или враждебно настроенные лица. Но именно это отсутствие знакомых лиц придавало мне странное чувство свободы и уверенности. Я чувствовал себя намного спокойнее, зная, что мне не нужно ни перед кем притворяться, не нужно играть роль. И, несмотря на то, что заседание длилось несколько часов, я, к собственному удивлению, не чувствовал усталости, простояв весь процесс на ногах.

Кристофу, как самому опасному из нас, предъявили обвинения по двум статьям. Первая — "Оскорбление его Величества", за что ему грозило три года тюремного заключения. Вторая — "Нарушение общественного порядка", и за это ещё три года. Когда ему предоставили слово для последнего выступления, Кристоф твёрдо и без тени сомнения заявил, что ни в чём не раскаивается. Его слова прозвучали, как приговор не ему, а им — судьям, прокурорам, всей этой глупой толпе, жаждущей зрелищ.

Либералу, в отличие от остальных подсудимых, повезло больше всех. Ему удалось отделаться лишь крупным штрафом в сто тысяч золотых — внушительная сумма, но, по-видимому, вполне подъёмная для него. Горбатый анархист получил два года тюремного заключения — приговор суровый, но, учитывая обстоятельства, не самый худший.

Ну а я... От меня, как от человека из богатой и известной семьи, отказавшегося от своего привилегированного положения и обрёкшего себя, по мнению общества, на вечный позор, ждали особой речи. Ждали покаяния, отречения от своих взглядов, признания своей вины. Они хотели услышать, как я ломаюсь, предавая свои идеалы.

И я заговорил. Но не о покаянии.

— Человечество с самого своего зарождения развивалось коллективно, сообща, — начал я, стараясь, чтобы мой голос звучал громко и чётко. — Вместе люди придумали оружие, научились добывать огонь, изобрели орудия для обработки земли. Но в какой-то момент истории одним людям взбрело в голову поработить других. И это порабощение, одних другими длится уже не одну тысячу лет. Менялись лишь формы, менялись лозунги. Одни люди обогащались за счёт других, порабощали их, и чем дальше "развивалось" человечество, тем более изощрённые, тем более жестокие методы изобретались. В конечном итоге, власть имущие, эти так называемые статусные династии, решили, что большинство людей не имеет права на знания, на образование. Ведь необразованными, тёмными людьми управлять гораздо легче, чем просвещёнными. Человечество придумало религию, как опиум, как средство, помогающее пережить самые тяжёлые этапы своей жизни, дающее надежду на спасение, на помощь свыше. Но в итоге, и религия стала использоваться власть имущими, как оковы, сдерживающие народ в повиновении. Капитализм, пришедший на смену феодализму, пообещал людям золотые горы, свободу и процветание. И, поначалу, он действительно помог человечеству сделать огромный шаг вперёд, создать более прогрессивный мир. При капитализме даже детям из бедных семей дали возможность получить хотя бы начальное образование. Но чем дальше, тем яснее становится, что рабочий класс при капитализме живёт во всё более рабских, всё более удушающих условиях. Капитализм мёртв! Он мёртв окончательно и бесповоротно! Снимите же, дорогие рабочие, с глаз своих эту пелену, эту дымку, ослепившую вас, и проснитесь! Вы не скот! Вы — люди! Именно благодаря вам, вашему труду существуют все эти буржуи! Женщины, вы имеете право голоса наравне с мужчинами! Никто не должен позволять себя угнетать! Долой буржуазию, да здравствует Социалистическая Революция! — Я уже не говорил, я почти кричал, вкладывая в свои слова всю свою страсть и убеждённость, стараясь донести их до каждого, кто находился в зале суда. Я чувствовал ещё большее воодушевление, ещё больший подъём, чем тогда, когда мы вели агитацию на заводах. Здесь, в клетке, перед лицом враждебного суда, я был по-настоящему свободен от условностей и страха, от необходимости притворяться. И никто, даже судья, не мог отнять у меня эту внутреннюю свободу.

Закончив свою речь, я услышал за спиной аплодисменты. Это хлопал Кристоф, выражая свою поддержку и солидарность. Его аплодисменты были для меня дороже любых слов.

Меня, как и Кристофа, судили по двум статьям, обвинения были идентичны: "Оскорбление его Величества" и "Нарушение общественного порядка". Однако, вероятно, из-за моей пламенной, обличительной речи, наполненной революционным пафосом, мне назначили более суровый приговор. Пять лет за "оскорбление" и три года за "нарушение порядка". В общей сложности восемь лет заключения. Восемь лет, вырванных из жизни. Отбывать наказание нам предстояло в тюрьме города Брухзаль, известной своими строгими порядками.