Пожалуй, единственное, что по-настоящему выбило меня из колеи, заставив самообладание, с таким трудом удерживаемое, дать трещину, а сердце бешено заколотиться в груди, произошло уже после суда, когда нас вели к повозке, которая должна была доставить на железнодорожную станцию для дальнейшей отправки к месту заключения. Едва мы вышли из здания суда, как тишину разорвал пронзительный, полный отчаяния крик:

— Адам! — за ним последовал надрывный, полный боли и страдания плач.

Этот голос... Я узнал бы его из тысячи других, даже если бы не расслышал имени. Это был голос Роя. Он каким-то образом узнал о суде и примчался сюда, чтобы увидеть меня.

Рой, не обращая внимания на окрики и угрозы, подбежал ко мне и, обхватив мои ноги руками, крепко прижался, словно пытаясь слиться со мной воедино, впитать в себя частичку меня. Но конвойные, как бездушные машины, действующие строго по инструкции, с остервенением начали оттаскивать его от меня, грубо отрывая цепкие детские руки.

— Не положено! — прорычал один из конвоиров, не глядя на рыдающего ребёнка. Для него это был лишь очередной пункт в уставе, который нужно было неукоснительно соблюдать. Он не видел ни отчаяния в глазах мальчика, ни боли в моём сердце, разрывающемся от невозможности обнять брата, утешить его, защитить.

— Да чего вы, как звери? — хмыкнул Кристоф, наблюдая за происходящим. Его голос звучал негромко, но в нём ясно слышалось осуждение. — Ты представь, если бы тебя арестовали, и к тебе бы вот так же сынок бежал, маленький, беззащитный. Тоже бы так отшвыривал, как щенка? Словно это не живой ребёнок, а какой-то мешающий предмет?

Слова Кристофа, брошенные как бы между прочим, неожиданно возымели действие. Видимо, они попали в самую точку, задев конвоира за живое. Потому что в следующий момент конвоир, который только что грубо оттаскивал Роя, вдруг резко остановился. Он сделал вид, что ему что-то попало в сапог, наклонился и принялся нарочито медленно и тщательно ковыряться в нём, якобы пытаясь извлечь соринку или камушек.

Эта внезапная заминка, наигранная возня с несуществующей помехой в сапоге дала Рою драгоценные секунды, чтобы ещё раз взглянуть на меня, впитать мой образ, запомнить меня не в клетке, а здесь, на пороге к долгой разлуке.

— Адам, Адам, — снова подбежал ко мне Рой, воспользовавшись заминкой и крепко-крепко обнял меня, прижавшись всем своим маленьким тельцем. Я медленно, чтобы не испугать его и не спровоцировать конвой, опустился на корточки, оказавшись с ним на одном уровне.

— Послушай, — прошептал я, заглядывая в его полные слёз глаза, — у нас совсем мало времени. Помнишь, какое обещание ты дал мне в ту нашу встречу?

— Помню, — кивнул Рой, шмыгая носом. — Ты совершил что-то очень страшное? Что-то такое, за что тебя так наказывают?

— Я не отказался от своих убеждений, — тихо ответил я, стараясь, чтобы мои слова были понятны только ему, и ласково потрепал его по макушке, взъерошив непослушные волосы. — А как вы узнали о суде? Кто вам сообщил?

— Всё, вроде, вытащил, — послышался голос конвоира, который, закончив возиться с сапогом, снова взял на себя привычную роль. — Чего встали! А ну пошли! — он грубо пихнул меня в спину, заставляя подняться.

— Не грусти, Рой, — сказал я, пытаясь приободрить брата, и выдавил из себя улыбку, — Видишь? Я же не грущу, значит, и тебе нечего. Это совсем не страшно. А теперь беги к маме, она, наверное, с ума сходит от беспокойства.

В этот самый момент, словно по команде, Роя снова схватили и, несмотря на все его отчаянные протесты, возмущения и крики, грубо отшвырнули в сторону, как ненужного маленького котёнка. Это было жестоко и несправедливо.

— Куда ты уезжаешь? — выкрикнул Рой, пытаясь перекричать шум и суету. Он тянулся ко мне, но конвоиры были непреклонны.

— В Брухзаль, — ответил Кристоф вместо меня, видя, что волнение мне не даёт говорить. — Ты, малец, не переживай, он там не пропадёт! Я за ним присмотрю, не дам в обиду.

— Пиши мне письма! — крикнул уже я, стараясь перекрыть шум и расстояние. — Каждое твоё письмо будет для меня очень ценно! И, пожалуйста, не расстраивай маму, будь умницей, поддержи её!

Нас, не дав попрощаться с родными, грубо затолкали в душную, тесную повозку и захлопнули дверь. Через маленькое зарешёченное окошко я видел, как к рыдающему Рою подбежала растерянная, взволнованная фрау Ланге. Заметив слёзы на лице своего сына, она подняла голову и посмотрела в сторону отъезжающей повозки, туда, где за решёткой виднелось моё лицо.

Я с тяжёлым сердцем отвернулся, не в силах больше смотреть на эту душераздирающую сцену. Я не поворачивался, пока не стих плач Роя, пока повозка не свернула за угол, скрыв из виду и его, и фрау Ланге. Сердце разрывалось на части от боли, от бессилия, от невозможности что-либо изменить.

Так закончился один этап моей жизни и начался другой — этапирование. Сначала нас под конвоем подвели к железнодорожному составу, где предстояло отбыть к месту заключения. Перед посадкой, подвергли тщательному, унизительному обыску, проверяя, нет ли при себе запрещённых предметов. Затем, на нас надели тяжёлые, холодные ножные кандалы, сковывающие движения. После этого, словно опасных зверей, завели в вагон и рассадили по металлическим клеткам, установленным внутри.