— Вы думаете? — с радостью спросил Савельчен-ко. — А если нет?

— Надежда умирает последней, — твердо сказал Сева. — Это общеизвестный факт.

— Вот и я говорю, — оживился Майонез, — не надо торопиться. А Вячеслав опасается репрессий.

Я уже не могла молчать. Решили увольняться — отлично. На такую удачу я даже рассчитывать не могла. Я с блаженством представила себе, как прихожу в «Курьер» и не встречаю Савельченко. И он не пристает, не домогается, не зудит: «Александра, когда вы будете моею?» А потом я вхожу в отдел, а там нет Майонеза. И он не правит мои заметки, не говорит: «Бред, бред и бред». И не вписывает туда свои искрометные «душевные» перлы, типа: «Веселой стайкой выбежала к его ногам семейка красноголовых подосиновиков». Хорошо-то как!

Поэтому, приняв предельно сострадательный вид, я с горечью изрекла:

— Да, насколько я знаю, репрессии будут.

— Какого плана? — быстро спросил Савельченко.

— Самого разного, — уклончиво ответила я. — Говорили о сокращении…

— Брехня! — Савельченко отмахнулся от меня, как от мухи. — Это скольких же он собирается уволить? Полредакции? Всех «золотых перьев»? Двух замов? От-ветсека? Брехня!

Я пожала плечами — решайте сами.

— Надо с ним поговорить, — жалобно сказал Майонез. — В конце концов, мы не входили в число организаторов его отставки.

Савельченко вытянул голову вверх, как будто ему жал воротник рубашки, — видимо, он до недавнего времени как раз таки считал себя одним из организаторов.

— Не знаю, смею ли, могу ли, — он закашлялся, — но позвольте, Александра, обратиться к вам с нижайшей просьбой.

— Прошу вас, Вячеслав Александрович! — чинно проскрипела я.

— Не могли бы вы попросить аудиенции у главного редактора и ненавязчиво выспросить у него, что конкретно он намерен делать. — Савельченко перевел дух. — И с кем.

Такой наглости я не ожидала. Два года эти двое издевались надо мной, третировали, угнетали, обижали, пили мою кровь ведрами, а теперь пытаются нанять меня своим шпионом! Любой нормальный человек на моем месте плюнул бы в их поганые морды. Примерно так я и поступила.

— Для вас, Александр Иванович, а в особенности для вас, Вячеслав Александрович, я готова на все, — сказала я сладчайшим голосом. — Вот прямо сейчас пойду и все разузнаю.

Интересно, что они нисколько не усомнились в искренности моего порыва.

— Я знал, что на тебя можно рассчитывать, — сказал Майонез. — Знал, что ты помнишь добро.

Сева чуть не упал со стула. Уж он-то своими глазами видел, как «добр» был ко мне начальник нашего отдела. Вербуя меня, Майонезу логичнее было бы упирать не на то, что я помню, а на то, что успела забыть.

— Пойду. — Я решительно встала и двинулась к двери. — Все разузнаю и замолвлю за вас словечко.

Я сказала это крайне ядовитым тоном, но Майонез и Савельченко прямо расцвели. Идиоты!

В приемной главного толпился народ, то есть редколлегия уже кончилась.

— Кто последний? — спросила я.

— Иди, он о тебе спрашивал, — сказала Танечка.

Юрий Сергеевич выглядел растерянно.

— Сашенька, спасибо, я знаю, ты за меня переживала, ты мне звонила в тот вечер перед новогодним номером.

— Поздравляю вас, Юрий Сергеевич, я правда очень рада.

— Как там Майонез? — Мохов посмотрел на меня виновато. — Сильно напуган?

Я пожала плечами. Конечно, хочется, чтобы Майонез ушел, но закапывать его у меня рука не поднималась.

— Понимаешь, — Юрий Сергеевич горько вздохнул, — я никого не собираюсь трогать, пусть себе работают. Я и раньше им цену знал. Но они, вот увидишь, не поверят в то, что я не собираюсь им мстить. Они уже чувствуют себя жертвами и ведут себя соответственно. Посмотри, что делается!

Он достал из папки пачку листов бумаги.

— Заявления об уходе. Уже шестнадцать.

— Ну и что? — Я посмотрела на политые слезами заговорщиков бумажки пренебрежительно. — Настоящих заявлений здесь, дай бог, если два-три. Остальное — блеф. Никто никуда уходить не хочет.

— Да, — Юрий Сергеевич кивнул, — я понимаю. Большинство рассчитывает на то, что я их заявления не подпишу. И я не подпишу, но они-то не успокоятся. Я даже думаю, что они воспримут мой отказ их отпустить, как изощренную месть: вот, сволочь, мы его уволить пытались, а он нас нет! Будут шарахаться по углам, смотреть на меня затравленно, тихо ненавидеть.

— Ну уж тихо! — запротестовала я. — Они вас будут ненавидеть люто.

— Да. — Он кивнул. — Извини, что я на тебя все это вываливаю. Просто я сегодня не в своей тарелке. Хочешь посмотреть, какое заявление написал Кузякин? Ты ведь испытываешь к нему пылкие чувства.