Растоптал балахон помощника лекаря, зашвырнул куда-то парик, разбил окно… никто не лез ему под руку, даже Михайла. Только когда бешеный запал у Фёдора прошел, парень подсунулся под руку с кувшином ледяного кваса:

– Испей, царевич.

Фёдор едва не запустил в Михайлу кувшином. Но так соблазнительно пахло смородиновым листом и ржаным хлебом, так стекала по пузатенькому глиняному боку капелька ледяной воды… Царевич присосался к горлышку да и выдул половину. А там и вторую. Выдохнул, опустился на лавку.

– Она записку сожгла! Не читая!

Михайла и сам не ожидал такой радости.

Сожгла!

Не нужен ты ей! Что Устя могла царевича не узнать – не верил. Узнала. Наверняка. И свой выбор сделала! Только вслух Михайла сказал совсем другое:

– Царевич, так что ж ты гневаешься? Радоваться надобно!

– Чему радоваться?!

– Когда б она от тебя записку взяла да на свидание пришла… что это за девка, которая на все согласная?

Гнев Фёдора остыл так же быстро, как и вспыхнул. Царевич с интересом поглядел на Михайлу:

– Ты прав… ты прав.

И правда. Чего стоит девка, которая берет записочку от мужчины… ладно! Будем честны с собой. Царевича она видела раз в жизни – и тут же на свидание побежит? Это уж как-то совсем неправильно.

Что еще могла сделать Устинья?

Не брать записку? Так растерялась она, не ожидала ничего, вот и взяла. Но и читать не стала.

Гордая.

Это хорошо.

Фёдор успокоенно откинулся на лавке.

– Иди собери поесть чего. Да лекаря сюда позови. И слуг кликни, пусть убираются.

Лекарю Фёдор собирался отсыпать серебра, чтоб не гневался. Ну и на будущее – вдруг пригодится?

Устя потирала пальцы нервным движением.

Ожог почти прошел.

Сама себя она лечить не могла, но и раны, и царапины, и ожоги – все заживало сейчас на ней гораздо быстрее.

Но какова наглость!

Явиться, записку ей подсунуть…

Черный огонек ровно и уверенно согревал ее под сердцем. Устинья не чувствовала себя в безопасности, но ей было определенно спокойнее.

Она обязана с этим справиться.

Она все сделает.

Только бы понять еще, что ей надобно сделать, чтобы история не повторилась. Как поступить? Как?!

Жива-матушка, помоги! Наставь меня на путь истинный…

Как же тяжело.

Как сложно…

Устя в этот вечер долго не спала. Сидела у окна перед лучиной, пряла шерсть, думала о своем. И знать не знала, что в темноте на ее окно смотрит человек, которого тянет к ней с необоримой силой.

Смотрит, жадно облизывается…

Моя будешь…

Только моя!

Мне очень не понравился визит Фёдора. Очень.

Когда я пытаюсь вспомнить нашу жизнь ТАМ, все помнится странно. Словно сквозь кисею.

Или это я тогда так все воспринимала? Что-то не видела, не замечала, не понимала?

Могло быть и такое.

Не стану отрицать, я действительно была дурочкой. Но сейчас я вижу ясно. И уверена, что заинтересовала Фёдора. Я знаю этот его взгляд. Так он смотрел только на то, что хочет. Хочет получить, удержать, присвоить…

На меня?

Мне кажется, не смотрел. Но я и так была его собственностью. Женой, таким же имуществом, как плеть, как рубаха… У меня не было ни своей воли, ни своих желаний.

Почему?

Почему я так равнодушно к этому относилась?

Не понимаю…

Я помню все, что со мной происходило. Остро помню свою любовь, свою потерю, свою боль. Но почему… почему я была тогда так равнодушна? Словно на мне пелена лежала?

Потом ее сняли. Сорвали силой, и я ощутила мир словно голой кожей.

Когда сейчас я вспоминаю прежнюю себя, я испытываю острую жалость к той девочке. Я постараюсь не повторить ее путь.

И все же…

Если я тогда была такой же, как сейчас, почему я не была нужна Фёдору? Потому что и так ему принадлежала? Или… потому, что я стала другой?

Я мало знаю о своей силе. Но может ли посторонний человек ее ощутить?

К примеру, батюшка в храме?

Это я скоро узнаю. В храм-то идти придется, и исповедаться, и причащаться. В крестовую я захожу спокойно и ничего не ощущаю, но может ли что-то ощутить священник?