Не в силах продолжить рассказ, Адриана бросила беспомощный взгляд на площадь, будто надеясь найти там нужные слова. Стая голубей у пекарни увлеченно клевала кунжут, просыпавшийся с подносов с печеньем. Кошки в такую жару спрятались по углам и, защищая свое место в теньке, шипели со своих мест на Мухтара, который пробегал мимо них, вертя куцым хвостом. На ветках чинары над их головами не шевелился ни один листочек. От жары воздух налился свинцом. Перед пекарней младшие братья Адрианы вместе с мальчишками-беженцами гоняли сделанный из бумаги мяч. На фоне бритых налысо крестьянских ребятишек, носившихся туда-сюда в своих грязных рубашонках, ее братья казались принцами. Адриана, исполненная гордости, невольно улыбнулась. Панайота же недоумевала, откуда на площади взялись эти деревенские мальчишки.

– Что? Что «но»? Что случилось? Рассказывай уже, вре Адриана! – не отступала она. Сердце, до этого рвавшееся из груди, теперь сжалось. Что так терзало Адриану? Неужели что-то со Ставросом?

– В нем что-то изменилось, Йота му. Он не похож на себя прежнего. Смотрит на все с таким изумлением, будто привидение увидел: на меня, на всех идущих по улице женщин, на белье на веревке, на кипящие на очаге котлы, на шляпы на вешалке. Кажется, что для него это все как будто сон. Или галлюцинация. Он совсем не разговаривает. А этим утром… Потом я поняла, почему не узнала его утром. Не из-за того, что он оброс или турецкую куртку надел, нет… Я своего Минаса всегда узнаю. Но этот человек… У этого человека, Панайота, лицо мрачное, неулыбчивое. Ты можешь представить Минаса без улыбки? Я не знаю, что с ним стало, Йота! Будто… будто ему сердце прострелили и душа вслед за пулей вылетела, осталось лишь тело, оболочка.

Адриана закрыла руками лицо и заплакала навзрыд. Видимо, она впервые произнесла вслух то, в чем не хотела признаваться даже сама себе. Глаза Панайоты тоже наполнились слезами. От мысли, что душа Минаса Блохи, всегда такая теплая, могла улететь сквозь дыру в сердце, ей стало тяжело.

От одного прикосновения прежнего Минаса к струнам мандолины, гитары или клавишам аккордеона инструменты оживали в его руках, а его черные, как маслины, глаза озорно сверкали, когда он рассказывал уморительные истории. Он с детства был любимцем всего квартала, никогда не сидел на месте, веселил всех вокруг. Представить Минаса угрюмым, с потухшим взглядом в самом деле было невозможно.

– Адриана му, это пройдет. Кто знает, что он видел, что пережил. Пусть немного отдохнет, уверена, он снова станет собой. Он ведь вернулся! Вы встретились! Что может быть важнее? Минас жив. Скоро вы поженитесь. У вас будет прекрасный дом и много детей. А по вечерам он будет играть тебе на мандолине, а ты будешь омывать ему ноги.

Адриана, все еще закрывавшая лицо руками, хихикнула.

– Ну-ка, не плачь! Не время для слез, филенада [119] ! Нет уж, время праздновать! Пойдем-ка на Кордон. Госпожа Катина соизволила меня отпустить. Я тебе мороженое куплю. У меня сегодня день рождения, я угощаю. Аде!

Адриана убрала руки от лица и посмотрела на Панайоту с благодарностью.

– Все наладится, да, Йота му? Он вновь станет прежним Минасом Блохой, каким мы его знали. Он шел сюда из Афьона без сна и отдыха. Он ничего не рассказывает, но он наверняка видел много ужасного. Наши солдаты жгут турецкие деревни. У Минаса доброе сердце, он не терпит жестокости. А что, если его тоже заставили творить всякое зло?

– Адриана му, скажи, Минас не говорил о других ребятах? Все возвращаются домой? Война кончилась?

– Ах, Тее му! [120] Моя дорогая Панайота! Я в своем горе позабыла о тебе. Прости меня, пожалуйста. Я забыла рассказать тебе хорошую новость о Ставросе. Не [121] , Ставрос тоже в пути. Минас в последний раз видел его в Афьоне. Он пытался сесть на поезд. С ним все хорошо. Здоров-здоровехонек. Ни разу не ранили. Наверняка сегодня-завтра он тоже будет здесь. Ах, спасибо тебе, Панайия. Наши любимые потихоньку возвращаются домой.

Панайота бросила нервный взгляд на полицейский участок и дала Адриане знак, чтобы та говорила тише. Все-таки она без пяти минут невеста совсем другого человека. Мама, чтобы произвести на будущего зятя впечатление, всю неделю из кухни не выходила – готовила.

А с другой стороны, Павло ведь ей еще не муж! Если бы Ставрос сейчас вышел из-за угла, она бы тут же сняла это кольцо да выбросила. Поблекшее воспоминание о былой любви, до этого отзывавшееся едва заметной болью, вдруг обожгло тоской. Все будет хорошо! Даже при турках у власти. Когда два года назад на пляже в Айя-Триаде Панайота сказала об этом Ставросу в лицо, как же он тогда разозлился! Но охи [122] , теперь-то она его ни за что злить не станет! Она будет делать все, что он захочет, будет с ним ласкова, станет для него самой любящей женой. Панайота сняла с пальца кольцо, внутри которого были выгравированы их с Павло имена, но снова надела.

Адриана от радости забыла, что ее подруга помолвлена с другим мужчиной. Увидев сверкающее кольцо на руке Панайоты, она зажала себе рот ладонью, будто хотела запихнуть свои слова обратно.

– Это все неважно, Адриана му. Ты моя самая близкая подруга, ты мне как сестра. У нас с тобой друг от друга никаких секретов нет.

Адриана увидела, как прекрасное лицо Панайоты вдруг порозовело, а на щеках появились ямочки. Ее большие черные глаза расширились и горели, словно тлеющие угольки, огнем любви. Адриана и сама ощутила в сердце надежду и радость. Прошли дни тоски. Впереди их ждала мирная жизнь. Ставрос вернется. А у них с Минасом будет куча детей.