Сверху по лестничному пролету лился такой знакомый мне свет, сопровождавший меня все эти годы в моем молчании. Игравшие на лице девушки тени делали его еще больше похожим на лицо Сюмбюль. И когда она заговорила, в голосе ее послышались те же решительность и материнская забота, которые всегда наполняли голос Сюмбюль.

– Нет, ты не можешь умереть! Нет-нет. Только не сейчас, когда к тебе наконец вернулся голос. Ты столько еще должна рассказать! Давай пойдем куда-нибудь и отпразднуем рождение твоего голоса. Хочешь, я отвезу тебя на Кордон? Посмотрим на море, позавтракаем, ты будешь рассказывать, а я слушать. Я вот как раз очень проголодалась. А ты? Нет, даже и не думай. Больше ты туда не вернешься. Подожди, я сейчас быстренько соберусь. Нет, теперь уж никакой башни. Подожди меня здесь, в моей комнате.

Она вывела меня в коридор, взбежала наверх и захлопнула спрятанную под обоями дверь. Посмотрела с недоумением на замок, который Хильми Рахми когда-то собственноручно повесил, а затем без тени сомнения защелкнула его, навеки запирая вход в башню. И умчалась в своей пижаме с овечками в ванную комнату.

Я легла на ту самую узенькую кровать, где когда-то по утрам, вернувшись из спальни Хильми Рахми, снова и снова вспоминала каждую секунду ночи, проведенной в его постели. Уткнулась носом в подушку, на которой остался аромат кожи Ипек: как и у Сюмбюль, кожа ее пахла жимолостью и корицей.

Ключ, который когда-то собственными руками вручил мне Хильми Рахми, по-прежнему висел у меня на шее, но я знала, что больше никогда не поднимусь в свою башню. Пусть немая Шахерезада ждет там своей смерти, а я, снова обретшая дар слова, вернусь к жизни.

И действительно, стоило только нам покинуть окружавший особняк сад и выйти на улицу, как я почувствовала, что от ладони Ипек, сжимавшей мое запястье, потекла жизнь, наполняя мои вены, проглядывавшие под истончившейся, сморщенной кожей. Над нами раскинулось бескрайнее голубое небо. С крыши особняка с криком поднялись чайки и полетели к морю, словно показывая нам дорогу. А следом за нами бежали кошки. Из переулков доносились звуки музыки и смех. Под ручку, мелкими шажками мы шли к набережной. И за нами вдруг увязался рыжий уличный пес с коротким хвостом.

– Я хочу услышать всю-всю историю с самого начала, – сказала Ипек, когда мы сели за столик.

Я же пыталась понять, где мы. Улыбчивый официант, тут же выставивший перед нами тарелочки с помидорами, оливками и разными сырами, сказал, что до этого здесь был кинотеатр «Тайяре», или, как его называли еще раньше, «Синема Паллас». В тысяча девятьсот двадцать третьем году здесь впервые вышла на сцену мусульманская женщина, теперь в ее честь на здании висела памятная табличка, а улица носила ее имя. Про «Театр-де-Смирне» он не знал.

Повернув голову, я со страхом взглянула на море. Сколько жизней оно поглотило, а цвет его от этого совсем не помутнел – все те же лазурно-голубые волны набегали на берег. Только солнце, казалось, палило еще беспощаднее и злее. В воздухе чувствовался легкий привкус угля. Перед нами прошли, пересмеиваясь, две девушки. С мороженым в руках. Юбки – выше колена, волосы распущены. Где-то вдалеке лилась веселая песня.

Официант что-то говорил, но Ипек не было до него никакого дела: она, проследив за моим взглядом, тоже любовалась видом.

– До чего же этот город прекрасен! Есть в его воздухе, в его ветре что-то такое, отчего любая печаль вмиг улетучивается и человек вспоминает о том, в каком чудесном мире он живет. Знаешь, что я думаю? Что бы ни случилось, дух этого города не убить. Сожгите его дотла, сровняйте с землей, выгоните всех его жителей и поселите на их место новых – а дух-то, этот дух свободы и радости, все равно останется прежним. Не так ли? Что ты думаешь?

На последних словах к глазам моим подступили слезы.

– Тетушка, дорогая, ты лучше прочитай мне все, что написано в твоей тетради, с самого начала. А куски на греческом и французском расскажи по-турецки. Голосу твоему надо разработаться.

Так вот, значит, оно как: нужно только появиться тому, кто пожелает услышать, голос сам и вернется!

Я открыла первую страницу и наклонилась поближе к Ипек. Ее глаза, унаследованные от Сюмбюль, с нетерпением смотрели на меня, словно передавая мне свою поддержку. Я надела очки, висевшие на шее на цепочке, откашлялась и поставила палец на первое слово первой строчки.

Но вдруг все вокруг охватили суета и движение. Ветер, до этого момента неизвестно где прятавшийся, точно верный пес, только и ждавший свиста хозяина, заслышав мой голос, вдруг вылетел из своего укрытия и пронесся над нашим столиком. Словно великан, не знающий собственной силы, он зашелестел страницами моей тетради, взметнул короткие юбчонки на проходящих мимо девушках, открывая их прелестные ножки, на которые тут же уставились поверх своих чайных стаканов мужчины, сидящие в соседнем кафе; официанты бросились ловить огромные зонты, чтобы они не улетели в море.