И вот теперь мы живем с Ипек вдвоем под обветшалой крышей Особняка с башней.

Нежный сентябрьский свет сочится сквозь закрытые ставни, падая на спящую девушку. Ее золотистые локоны разметались по подушке, губы чуть приоткрыты, она едва слышно посапывала, в плену своих прекрасных снов. Я села на краешек кровати, держа в руках пухлую тетрадь в кожаной обложке. У изголовья я увидела все ту же старую тумбочку из дерева грецкого ореха, оставшуюся от прежних хозяев дома. Ни внуки Сюмбюль и Хильми Рахми, ни праправнуки почему-то так и не озаботились сменой мебели. Поэтому в спальне Ипек по-прежнему стоял все тот же гарнитур из орехового дерева: массивная кровать, шкаф и шифоньер. И запахи, наполнявшие комнату, были все те же – они словно переносили в прошлое. И кто только сказал, что вещи не умеют дышать?

Приоткрыв свои зеленые глаза и увидев меня, Ипек улыбнулась, даже не оторвав головы от подушки, как будто я каждое утро спускалась из своей башни, чтобы разбудить ее.

– Доброе утро, тетя Шахерезада! – Все дети в этом доме, начиная еще с маленького Догана, почему-то называли меня тетей. – А что это у тебя за тетрадь?

По-прежнему лежа в постели, она протянула руку.

Я отдала ей тетрадь с пропитавшимися чернилами страницами и поднялась с кровати. С самого дня нашей последней! встречи с Авинашем Пиллаи я писала без остановки. Не знаю, правда, уж не преувеличиваю ли я собственные заслуги: скорее это не я писала, а слова, рождавшиеся из моего глубокого молчания, сами собой лились на бумагу. С того дня прошло уже сорок лет. Для кого-то этот срок покажется вечностью. Но для тех, кто, как я, прожил на этой земле уже целый век, сорок лет – это всего лишь миг, такой же короткий, как и эта история.

Сначала Ипек открыла тетрадь без особого интереса, но теперь пальцы ее скользили по строчкам взволнованно и с любопытством. Приподнявшись и облокотившись на подушку, она переворачивала страницы, повествование на которых велось на трех разных языках и четырех алфавитах. Она пыталась прочитать написанное, иногда запиналась, возвращалась назад, качала головой и неверяще смотрела на меня. За эти сорок лет тетрадь и так уже порядком поистрепалась – только бы совсем не рассыпалась в ее не самых нежных руках.

– Что это, тетя Шахерезада?! Где ты научилась писать арабской вязью? [145] А это что за буквы? Неужели греческие? Ой, у меня же есть друг-грек. Он недавно сюда переехал. Можно я покажу ему тетрадь, чтобы он мне прочитал? Ах, а здесь ты по-французски написала – подумать только!

Сбросив покрывало и усевшись на простынях со сложенными крест-накрест ногами, она возбужденно ерзала. Но вдруг замерла. Случилось что-то странное. Она подняла свой аккуратный носик и втянула воздух, принюхиваясь. В комнате как будто был кто-то еще, кто-то чужой. Она махнула рукой перед лицом, словно пытаясь поймать луч света.

– Тетя Шахерезада?

– Не яври му?

Ее зеленые глаза широко распахнулись и теперь занимали собой чуть ли не все ее розовощекое личико, так похожее на лицо Сюмбюль; и ведь точно так же делала Сюмбюль, когда слушала истории про Эдит Ламарк, – она склоняла голову набок, как будто пыталась уловить какой-то звук, доносящийся откуда-то очень издалека.

– Тетя Шахерезада!

Ипек закричала так громко, что я вздрогнула. Со страхом обернулась и посмотрела в коридор. Ничего и никого. В этом огромном особняке, как и всегда, мы были только вдвоем. Неужели тот призрак, что мучал Сюмбюль, добрался и до нее? Боже упаси!

Девушка смотрела на меня как зачарованная.

Нет, она услышала вовсе не призрака.

– Тетя Шахерезада, ты разговариваешь! Ты разговариваешь! Ну, то есть… То есть вслух разговариваешь! Не про себя, а вслух. Это невероятно! Не-ве-ро-ят-но! Ты правда сейчас это сказала или мне почудилось, точнее, послышалось? Ну же, скажи еще что-нибудь!

Я нагнулась и посмотрела на свой живот, как будто Ипек только что сказала, что у меня там рога выросли. А после рука сама взметнулась к горлу. Голос? Неужели ко мне вернулся голос?

– О чем ты написала в этой тетради, что это за история? – повторила она свой вопрос, решив, видимо, что именно он и выпустил на волю голос, запертый в моем горле почти столетие.

Сначала ответ прозвучал в моей голове, но затем, подхваченный голосом, прозвучал вслух:

– Это, Ипеки му, сказка о юной девушке, которая в свои неполные восемнадцать лет успела трижды родиться. Теперь она твоя.

Рука моя все еще лежала на шее. Я с тревогой посмотрела в сторону коридора. Сердце мое стучало так бешено, что мне казалось, оно сейчас не выдержит и остановится. Я хотела, чтобы смерть нашла меня в моей башне, на моей полуоблупившейся кровати. Пророчество Авинаша должно было вот-вот сбыться.

Те люди, что спасли тебя и взяли под свое крыло, недаром нарекли тебя Шахерезадой. Знай, пока ты не расскажешь эту историю, смерть в твою башню не войдет.

Я бросилась было обратно к двери, спрятанной под разрисованными розами обоями.

Сложно в это поверить, но голос мой ни капельки не изменился! Может, из-за того что я столько лет им не пользовалась? Это был все тот же низкий, звучный голос еще не познавшей жизнь семнадцатилетней девушки.

Глаза Ипек распахнулись еще шире, и она, прижимая тетрадь к груди, вскочила с кровати. Одета она была в пижаму с овечками. Я успела наступить лишь на первую ступеньку лестницы, ведущей в мою башню, когда она схватила меня за руку.