Языки, таким образом, неразделимо связаны с историями:

То есть Андерсон здесь передаёт как определяемую историческими обстоятельствами действительность (которую индивид никак не может преодолеть, хотя может избежать), так и проницаемость национальной принадлежности.

То же самое верно в отношении культуры. 'Абдаллах ан-На'им комментирует тот факт, что «один из очевидных парадоксов культуры — способ, которым она сочетает стабильность с динамическим непрерывным изменением[,] …вызванным внутренними регуляторами, как и внешними влияниями» [748] . Он подчёркивает, что изменения обоих видов должны быть обоснованы через принятые в культуре механизмы и приспособлены к уже существующим нормам и учреждениям. Иначе культура теряет последовательность и стабильность, которые позволяют ей воспроизводиться и выживать.

Есть множество путей, которыми могут изменяться группы (и их культуры). Во-первых, есть возможность завоевания, высылки, принудительного перемещения. Факт рассеяния может усилить этническую или национальную идентичность, но неизбежно подвергнет носителей иным культурам и верованиям. Во-вторых, что является и частью первого пункта, неизбежны смешанные браки. Крымские татары, предмет двух последующих работ этого автора, имели сильную идентичность, рождённую долгой историей и недавней страшной несправедливостью. Тем не менее, доля смешанных браков с окружающим, прежде всего этнически русским, сообществом в Крыму, по словам их же лидеров, около 30 %. Хорошо известно, что доля людей смешанного происхождения в бывшей Югославии очень высока. Третье, распространяющееся и на предыдущие категории, есть повсеместный факт культурного, лингвистического и религиозного взаимопроникновения. Томас Франк кратко описал «дефинитивные категории и действительность, которую они затемняют»,— тот факт, что никакое национальное государство не является государством одной нации [749] .

Всё это — не исчерпывающие — причины, почему меньшинства, национальные или иные, настолько трудно определить или категоризовать, а права, на кои они претендуют, столь изменчивы. Но они, тем не менее, реальны и действуют независимо, а последствия отказа признавать их не становятся менее опасны и неконтролируемы.

Возможно, общее право могло приспособиться к (добровольным) группам всех видов. Безотносительно нормативного статуса английского общего права, однако, от международного права прав человека не следует ожидать, что оно достигнет адекватности и легитимности в признании прав меньшинства просто через процесс многовековой естественной, бессистемной и односторонней эволюции. Это меньше всего так, когда в игре находятся страсти правосудия и идентичности. Напротив, следует разыскать теоретические ресурсы для разработки адекватных и легитимных правовых и процедурных форм.

Я утверждаю, что либерализм и аналитическая философия не обеспечивают таких ресурсов. Единственная философская традиция, явно основывающаяся на изменении и динамическом развитии,— это диалектика, как она практиковалась от греков через Гегеля [750] до настоящего времени. Возобновление интереса к теории признания как средства постижения мультикультурализма и прав меньшинств иллюстрируется недавним сборником по политике признания, включающим дебаты между Чарльзом Тейлором и Юргеном Хабермасом [751] . Тейлор выступает за предположение равноценности как логическое продолжение политики достоинства — предположение, что традиционные культуры имеют значение [752] . Ответ Хабермаса весьма интересен: для него, первичный вопрос, поднимаемый мультикультурализмом,— вопрос этического нейтралитета права и политики [753] . Это означает, что демократическая разработка системы прав должна включать не только общие политические цели, но также и коллективные цели, которые ясно сформулированы в борьбе за признание [754] . Однако процедурализм Хабермаса склоняет его сомневаться в полезности признания коллективных прав: они бы, утверждает он, «обременили теорию прав, скроённых для отдельных людей»:

Хабермас также настаивает, что универсализм правовых принципов отражён в процедурном согласии, которое должно быть заложено в контекст исторически определённой политической культуры через некий конституционный патриотизм [756] .

Здесь взгляд Акселя Хоннетха превосходит взгляд Хабермаса. Хабермас замечает, что борьба вокруг исторически неосуществлённых требований есть борьба за законные права, в которую вовлечены коллективные акторы, «сражаясь против недостатка уважения к их достоинству». Он цитирует Акселя Хоннетха как показывающего, что в этой борьбе за признание артикулируются коллективные опыты нарушенной целостности [757] . Хоннетх, однако, утверждает [758] , что Хабермасова концепция коммуникативного действия чрезмерно ограничена, и что она должна допустить не только индивидуальных, но и коллективных акторов как носителей коммуникативного действия. Он добавляет, что

В более новой работе [760] Хоннетх также критикует то, как поворот Гегеля к философии сознания в «Феноменологии духа» позволил тому «полностью упустить из виду идею исходной межсубъективности человеческого вида, и преградил путь к совершенно иному решению, которое состояло бы в создании необходимых различий между разнообразными степенями личной автономии в рамках теории межсубъектности» [761] . Хоннетх утверждает, что внеси Гегель логику этого «процесса этического изучения» в устройство этического сообщества, «это открыло бы форму общественного взаимодействия, в котором каждая личность, в своей особости, может принимать чувство признания, основанное на солидарности» [762] . Цель для Хоннета — это определение «абстрактного горизонта этических ценностей, который был бы открыт для самого широкого разнообразия жизненных целей, не утрачивая порождающую солидарность силу коллективного формирования идентичности» [763] . Он именует это «моральной грамматикой общественных конфликтов». В этом чувство более динамической и материалистической диалектики, чем у Хабермаса, более гармонирующей с неистовством и страстью борьбы меньшинств.