Некоторое время Глеб лежал, наслаждаясь относительным покоем и стараясь усилием воли побороть негативные последствия выпитой водки и выкуренной пачки сигарет, а когда это отчасти удалось, бесшумно сбросил ноги на пол и сел. Покопавшись в стоявшей под столом сумке, он извлек оттуда тюбик зубной пасты и положил на горячий кожух трубы отопления, чтобы согреть содержимое. При этом брови его были удивленно приподняты: агент по кличке Слепой никогда не предполагал, что премудрость, усвоенная в младшем отряде пионерского лагеря, мало того, что пригодится ему спустя без малого три десятка лет, так еще и будет применена против такого серьезного, смертельно опасного противника, как майор госбезопасности. «Растолкать его, что ли, — с грустной иронией подумал он, глядя через стол на храпящего майора, — и предложить раз и навсегда уладить наши разногласия путем дуэли на подушках?»

Он криво, невесело улыбнулся. В этой шутливой идее на самом деле было очень мало смешного, поскольку в руках таких людей, как он и Якушев, орудием убийства могло стать все что угодно, в том числе и тощая, украшенная черным клеймом с изображением крылатого колеса и буквами «РЖД», ощетинившаяся вылезшими перьями подушка.

Тюбик наконец прогрелся не только снаружи, но и изнутри. Глеб убедился в этом, выдавив немного пасты на внутреннюю сторону запястья. Паста сделалась почти жидкой, а температура ее очень мало отличалась от нормальной температуры человеческого тела — что, собственно, и требовалось. Почти театральным жестом всех профессионалов, которым приходится добывать хлеб насущный своими руками, — художников, скульпторов, поваров, строителей, патологоанатомов и так далее, — поддернув манжеты, он склонился над спящим майором, держа наготове открытый тюбик. Связываться с болваном не хотелось, но Глеб ощущал острую необходимость укрепить собственное реноме человека, имеющего слабость к алкоголю и после первых же ста граммов превращающегося в полного идиота. Еще один-два штриха, и Якушев поверит в это безоговорочно, потому что верить в это ему очень хочется. Это очень удобно, когда человек, поставленный за тобой присматривать, считает тебя идиотом и думает, что знает, где твое уязвимое место. А делу это не повредит, потому что, даже если душка-майор завтра же, прямо с утра, позвонит Прохорову и обо всем ему расскажет, генерал решит, что его цепного пса просто водят за нос, и будет, между прочим, совершенно прав. Но Якушев не станет звонить, струсит. Прохоров — дядька недоверчивый, привык всех подряд подозревать. Он видел Глеба, составил о нем вполне определенное мнение, и, когда Якушев примется рассказывать ему о поведении наемного стрелка, может просто не поверить ни единому слову. Решит, например, что Якушев клевещет на напарника из мести, а то и вовсе приписывает ему свои собственные пьяные подвиги, и, недолго думая, прогонит от кормушки…

Действуя вдохновенно, но аккуратно, Глеб изобразил на лбу спящего майора стрелковую мишень. Лоб у Якушева тянулся от бровей до самого затылка, так что мельчить не пришлось, и мишень получилась на славу. Закончив, Глеб выпрямился и окинул свое творение оценивающим взглядом, неожиданно испытав огорчение истинного художника, который видит, что шедевр завершен и что нанести на полотно еще хотя бы один мазок — значит безнадежно его испортить. «Странно, — подумал он. — Ведь чепуха, мелочь, глупость полнейшая, а до чего приятно!»

Он спрятал тюбик обратно в сумку, подумал немного и, снова склонившись над спящим, извлек из наплечной кобуры у него под мышкой теплый, почти горячий пистолет. При этом он подумал, что, если Якушев хотел, чтобы его считали безоружным, ему надо было выбрать что-нибудь более легкое и компактное, чем проверенная временем, легендарная, но при этом чудовищно громоздкая девятимиллиметровая «беретта» с магазином на шестнадцать патронов. Ну, и еще один, как водится, в стволе… Черт, он бы еще «маузер» прихватил! А заодно, просто для комплекта, кожаную тужурку, кожаные же галифе и картуз — словом, полное обмундирование хрестоматийного чекиста, в семнадцатом году реквизированное новой властью с вещевого склада Петроградского полка (или батальона, черт их упомнит) самокатчиков, то бишь мотоциклистов… «Вот это да! — осенило Глеба. — Выходит, госбезопасность в нашей стране семьдесят с гаком лет обеспечивала банда чокнутых байкеров! Кожаный прикид, очки-консервы, «маузер» в деревянной кобуре — даешь мировую революцию!»

Вынимая из пистолета обойму, он укоризненно покачал головой: похоже, выпитая водка все-таки давала о себе знать.

Он разрядил обойму, выбросил из ствола семнадцатый патрон, вставил обойму на место и вернул «беретту» в наплечную кобуру Якушева. Умнее всего было бы выкинуть патроны в унитаз, благо конструкция унитазов в железнодорожных вагонах такова, что они никогда не засоряются. Пусть бы лежали между рельсами, никому не мешая, вместе с другим дерьмом… Но Якушев просто спал, а не находился под воздействием наркотиков; к тому же это был хоть и плохонький, но все-таки профессионал, а Глеб этим вечером уже достаточно испытывал судьбу, чтобы и дальше полагаться на везение. А что, если майор проснется? Эти двери в купе просто невозможно открыть без шума…

Поэтому он просто высыпал горсть патронов в узкую темную щель между багажным рундуком и стенкой вагона. Если проводница убирает вагон на совесть, она обнаружит патроны в Казани, а если нет, они могут валяться там до второго пришествия или, по крайней мере, до тех пор, пока толчки и раскачивания вагона не выкатят их на середину купе.

Чтобы этого не случилось до наступления утра, Глеб затолкал туда же, в щель, скомканное полотенце. Все эти манипуляции выглядели (да, пожалуй, и были на самом деле) не слишком умными шутками на уровне средних классов общеобразовательной школы. Но у Глеба сложилось совершенно отчетливое впечатление, что это именно тот юмор, который в состоянии воспринять его попутчик. Если же он ошибался и Якушев был способен на большее, дела это не меняло: нарисованная на лбу зубной пастой мишень могла взбесить даже камень, и при этом любой нормальный человек немедленно причислил бы автора данного художества к разряду клинических дебилов.

Прекратив наконец заниматься глупостями, он убрал пасту обратно в сумку, улегся на полку, заложил руки за голову и, закрыв глаза, стал на сон грядущий восстанавливать в памяти цепочку событий, которые привели его в это купе.

Темно-зеленая пузатая стрекоза с тонким хвостом и белой полосой вдоль всего борта неторопливо ползла над верхушками сосен, неуклонно приближаясь к месту, где на прошлой неделе вальщики леса обнаружили брошенный «хаммер». Лес внизу был вековой, заповедный. Толстые, в два-три обхвата, сосны стояли на приличном расстоянии, не мешая друг другу расти и впитывать солнечный свет. Губарев бывал в этом лесу и помнил, что там очень красиво. Идти по нему было все равно что плутать по гигантскому храму со множеством титанических бронзовых колонн и пронзительно-голубым куполом; именно там, в этом лесу, а вовсе не в церкви, которую напоказ посещал каждое воскресенье, Константин Захарович чувствовал, что еще вполне может искренне уверовать в Бога.

Сверху лес. выглядел как заросли чахлой цветной капусты, высаженной на девственно чистый лист бумаги. Иногда внизу мелькала черная стрела дороги, по которой неторопливыми букашками ползли разноцветные машины; они пролетели над узкоколейкой, что вела от гарнизонного микрорайона Дубки через «Десятую площадку» в поселок со странным названием Куяр. По узкоколейке медленно, как гусеница по ветке, тащился мотовоз, волоча за собой короткий хвост из четырех дачных вагонов. Пилот заложил широкую плавную дугу, чтобы не пролетать над «Десяткой», где находился штаб дивизии РВСН, — это было строжайше запрещено, и, хотя зениток ракетчики не имели, связываться с ревностными хранителями военной тайны не хотелось никому, даже Губареву. Охота им играть в секретность — пускай играют. Хотя, надобно заметить, в наше время с орбиты научились делать такие фотографии, что все эти закрытые для полетов зоны окончательно потеряли всякий смысл…