— А ты не смейся, — посоветовал Скориков. — Я ведь, поверь, не такая сволочь, как ты обо мне думаешь. Ну, конечно, когда мне пообещали звание, должность и солидный куш в твердой валюте, я отказываться не стал. Да чего там! Можно подумать, тебе не приходилось за большим начальством дерьмо салфеточкой подбирать. Ладно, думаю, нам не впервой. Плетью обуха не перешибешь, а с паршивой овцы хоть шерсти клок. Откуда мне было знать, что они, суки, затеяли? Я ведь тоже не хрен собачий, а русский офицер, мне на все это, может, тоже смотреть тошно…

С низкого неба начал накрапывать дождик — мелкий, ледяной, он летел с ветром почти параллельно земле, сек лицо и забирался за воротник. Сигарета, которую курил генерал Скориков, сразу стала рябой; капельки дождя впитывались в бумагу и моментально испарялись, не выдерживая соседства с раскаленным угольком, а на их месте оставались пятна неприятного желто-коричневого, какого-то навозного оттенка. Глядя на эти пятна, Федор Филиппович в очередной раз пришел к выводу, что, бросив курить, поступил в высшей степени правильно и похвально.

— Короче, — попросил он.

— Короче, ты никогда не задавался вопросом, почему так называемый стабилизационный фонд России лежит мертвым грузом? — поинтересовался Скориков. — Так я тебе скажу почему…

Раньше, чем он начал говорить по делу, в голове у Федора Филипповича раздалось что-то вроде металлического щелчка, с которым мудреная железка, именуемая затвором, становится наконец в не менее мудрено выбранные пазы затворной рамы автомата Калашникова. Внезапно проснувшееся в Скорикове национальное самосознание вкупе со столь же внезапной ненавистью ко всему американскому, обстоятельства и время получения им генеральского звания, а также некоторые, пока еще смутные, слухи из области большой международной политики — все эти и еще многие другие, внешне никак не связанные друг с другом события, факты, соображения и даже сплетни вдруг, словно по волшебству, расположились в строгом порядке, собравшись в четкую, непротиворечивую картину гигантской аферы. Федор Филиппович еще надеялся, что рассказ Скорикова разрушит эту картину, но чувствовал, что надеется зря: скорее всего, обреченный генерал мог лишь расцветить ее некоторыми подробностями, окончательно прояснив отдельные темные места.

Это внезапное озарение подтверждало слова Михаила Андреевича: генерал Потапчук уже некоторое время находился буквально в шаге от открытия, которое могло стоить ему жизни. Информации для догадки у него накопилось уже достаточно и без Скорикова; он стоял на краю минного поля, даже не подозревая, что первый же шаг вперед неминуемо станет для него последним.

Однако даже теперь Федор Филиппович не испытал к своему собеседнику никакой благодарности. Да, Скориков открыл ему глаза, но то была помощь особого рода — такая же примерно, как если бы Михаил Андреевич, обнаружив его стоящим на краю минного поля, сказал: «Осторожно, там мины», а потом изо всех сил толкнул бы в спину.

Оставив вопрос о мотивах, побудивших генерала Скорикова на такой нехороший поступок, Федор Филиппович еще раз все сопоставил. Генералом полковник Скориков сделался около четырех лет назад, после командировки в Грузию, которая примерно в это же время окончательно связала свою судьбу с НАТО и даже направила своих солдат в Ирак. Если за все это время на развитие российской экономики из стабилизационного фонда страны и выделялись хоть какие-то гроши, генерал Потапчук об этом просто ничего не знал. А начавшая в последнее время поступать из-за рубежа информация о намерении американского Конгресса учредить слушания по вопросу о расходовании огромных денежных средств, выделенных все в том же две тысячи третьем году на финансирование временной администрации Ирака, здорово смахивала на недостающую деталь головоломки, с появлением которой картина обретала беспощадную ясность. Видный функционер силового «профсоюза» генерал-лейтенант Прохоров и его верный пес Скориков идеально вписывались в эту картину, занимая в ней именно то место, которое должны были занимать, — место непосредственных исполнителей, призванных реализовать достигнутую на самом верху секретную договоренность.

О том, какая роль досталась в этой драме ему самому, Федор Филиппович старался пока не думать. На первый взгляд она, эта роль, казалась сродни роли героического таракана, объявившего беспощадную войну хозяевам квартиры и бесславно погибшего раньше, чем успел хотя бы передать ультиматум, над составлением которого корпел всю предыдущую ночь.

Федор Филиппович заставил себя вспомнить телевизионные выпуски новостей, передовицы газет с четкими цветными фотографиями знакомого, то сдержанно улыбающегося, то внимательного, то строго нахмуренного лица. Это помогло. Потапчук даже улыбнулся, потому что вспомнил: бывают ситуации, когда даже самая чистоплотная хозяйка предпочтет оставить таракану жизнь, лишь бы на глазах у гостей не пачкать праздничную скатерть.

Надежда была слабенькая, но она все-таки была, и, не видя альтернативы, генерал Потапчук кивнул генералу Скорикову.

— Валяй, — сказал он, — рассказывай, куда ты спрятал этот их миллиард.

— Вот ты у нас знаток музыкальной классики, — сказал генерал Потапчук с полувопросительной интонацией.

— Допустим, — с оттенком удивления сказал Слепой.

Дело происходило в последней декаде декабря, примерно за неделю до Нового года. В тот момент Глеб еще не знал, что спустя два месяца будет стрелять в Федора Филипповича, а тот, если и предполагал что-нибудь в этом роде, пока не торопился делиться своими предположениями.

— Знаешь такую песню — «Долог путь до Типперери»?

Глеб неопределенно хмыкнул. Нечасто, но случалось, что генерал начинал разговор с такого вот абсолютно бессмысленного вопроса. Означало это всегда одно и то же: у Потапчука есть для Глеба задание, но он испытывает определенные затруднения с формулировкой и говорит загадками, чтобы окольным путем подобраться к тому, о чем в силу известных ему одному причин не может сказать прямо.

— Название знаю, — сказал Глеб. — Из художественной литературы. Данная песенка, если верить некоторым маститым писателям, была очень популярна в британской армии — конкретно в пехоте — в период Первой мировой войны. Якобы некоторые офицеры любили демонстрировать презрение к смерти, прохаживаясь под огнем противника по брустверу окопа, похлопывая себя стеком по голенищу и насвистывая вот эту самую песенку…