— Никаких? — не без яду уточнил Федор Филиппович.

Прохоров хмыкнул, отдавая должное этой реплике.

— Ну, мы все-таки люди военные, — напомнил он, — и я старше тебя по званию. Следовательно, сам понимаешь, прозрачность отношений в любом случае будет отчасти односторонней… По определению, — без видимой нужды ввернул он математический термин.

— Да ладно тебе, Павел Петрович, — с грубоватой прямотой, которая стоила ему некоторых усилий, сказал Федор Филиппович. — Хватит уже ходить вокруг да около. Спрашивай, раз есть нужда.

— Вот это правильно, — сдержанно обрадовался генерал-лейтенант. — За что я тебя всегда уважал, так это за прямоту!

— Не самое востребованное качество в нашей профессии, — заметил Потапчук.

— Зато одно из самых ценных, — быстро возразил Прохоров. — При прочих равных условиях, сам понимаешь. Если у человека серого вещества не хватает, ему никакая прямота не поможет… Что, между прочим, возвращает нас к нашему дорогому покойнику.

— Тебе интересно, насколько откровенен он был со мной? — предположил Потапчук.

— Ну, а ты как думал? Прямота и открытость в нашем деле — это как змеиный яд в медицине: чуток переборщил — и готов свеженький клиент для крематория. А то, глядишь, и не один. Поэтому, Федор Филиппович, скажи-ка ты мне, братец, как на духу: много ли тебе известно? Я же знаю, что вы встречались, и не раз.

Острота момента усугублялась тем обстоятельством, что Потапчук мог только догадываться о мотивах, подвигнувших Скорикова обратиться к нему со своей исповедью. Это могло быть результатом обыкновенного страха за свою шкуру, который запоздало пробудил дремавшие на протяжении десятилетий совесть и чувство долга. Но с таким же успехом действия покойного генерала могли быть частью сложной многоходовой комбинации, задуманной и как по нотам разыгранной Прохоровым с целью выявления лиц, представляющих для него потенциальную угрозу. То есть, вполне искренне рассказывая о том, что его намереваются списать в расход, Скориков в то же самое время мог иметь при себе диктофон, запись которого впоследствии была во всех подробностях изучена генералом Прохоровым, а может быть, даже и выучена наизусть. Так что сегодняшний «откровенный» разговор вполне мог являться очередным этапом проверки генерала Потапчука, так сказать, на вшивость…

Впрочем, даже если все это было не так и Прохоров на самом деле не представлял себе размеров осведомленности Федора Филипповича в этом деле, никакие заверения с битьем кулаком в грудь не могли развеять подозрений, которые он, конечно же, питал. Настало время выложить карты на стол — все, кроме той, естественно, которая была припрятана в рукаве. Колебаться и раздумывать надо было раньше; садясь играть в русскую рулетку, бессмысленно выторговывать для себя какие-то льготные условия: пуля не знает жалости, и взятку ей не сунешь.

— Думаю, он рассказал мне все, что знал, — приняв окончательное решение, признался Федор Филиппович. — Не могу сказать, чтобы эта информация привела меня в восторг, но…

— Но? — подтолкнул его Прохоров.

— Ну, «меньше знаешь — крепче спишь» — это не совсем та поговорка, которой стоит утешаться, если работаешь в нашей конторе, — сказал Потапчук. — Рано или поздно приходится принимать решение, выбирать, на чьей ты стороне…

— И?..

— А ты сам как думаешь? Сила солому ломит, плетью обуха не перешибешь. Сюда же: не плюй в колодец и не мочись против ветра… Что тут особенно выбирать? Я с вами, господа генералы. Если вы не возражаете, конечно. А если возражаете… Словом, только рядом со Скориковым не хороните. А впрочем, какая разница? Думаю, тогда мне будет уже безразлично, где именно меня закопают.

— Ну-ну, — сказал генерал Прохоров, — не надо так торопиться. Расскажи сначала, как ты себе все это представляешь. К кому, собственно, ты намерен присоединиться?

Федор Филиппович огляделся. Дорога с оставшимися на ней двумя генеральскими машинами уже скрылась из вида за гребнем пригорка. Сырой серый туман неподвижно висел между замшелыми, похожими на покрытые зеленоватыми окислами бронзовые колонны стволами сосен. Все вокруг было мокрое, и лес был наполнен глухо доносившимися сквозь туман шлепками срывающихся с ветвей капель.

Генерал Прохоров неторопливо вышагивал рядом, держа руки в карманах дорогого кашемирового пальто. Правый карман был заметно оттянут книзу каким-то тяжелым предметом, но это обстоятельство не слишком беспокоило Федора Филипповича: если там и лежал пистолет, то прихватили его наверняка просто на всякий случай, для самообороны.

Будто угадав его мысли, Прохоров вынул из кармана правую руку. В обтянутых черной кожаной перчаткой пальцах поблескивала хромированным металлом плоская поллитровая фляжка, слегка изогнутая таким образом, чтобы ее было удобно носить на теле.

— Глотнешь для храбрости? — предложил он, протягивая фляжку Федору Филипповичу.

— Яд, мудрецом предложенный, возьми, — изрек Потапчук, — из рук же дурака не принимай бальзама…

— Не понял, — свинчивая украшенный мелкой насечкой стальной колпачок, строго сказал Прохоров, — так ты выпьешь или нет?

— Разумеется, — сказал Федор Филиппович. — Тут сыро, и ты, Павел Петрович, вовсе не глупец. Хотя со Скориковым здорово прокололся. Доверенных лиц надо выбирать аккуратнее.

Он взял фляжку и сделал глоток. Во фляге оказался коньяк — кажется, армянский и весьма неплохого качества. Получив свое имущество обратно, Прохоров провозгласил: «Ну, за прямоту и откровенность» — и тоже сделал приличный глоток. Намек был ясен.