— Оружие получишь, когда в нем возникнет нужда, — внушительно заявил Якушев и вышел из номера.

Майор явно не поверил в способность Сиверова остаться трезвым в отсутствие внешнего сдерживающего фактора, и, как показалось Слепому, его это вполне устроило. Первая жертва, можно сказать, самоликвидировалась, и теперь исходившая от покойного Сенатора угроза была полностью устранена. Это было хорошо, но привыкший во всем и всегда следовать полученным инструкциям Якушев, похоже, растерялся от нежданно свалившейся на голову удачи. Теперь он действительно должен был осмотреться, навести справки, освоиться в новой для себя обстановке, а главное, запросить новые инструкции. При этом Глеб становился ненужной обузой.

Остаток дня они употребили каждый на свой лад, но оба с пользой. Когда довольный собой Якушев уже затемно вернулся в гостиничный номер, его напарник храпел, уткнувшись лицом в подушку. В номере свежо и остро пахло водкой; одна бутылка, пустая, стояла под столом, а вторая, наполовину опорожненная, валялась рядом с кроватью.

— Чертова свинья, — сказал Якушев, всухую плюнул себе под ноги и в гордом одиночестве направился в гостиничный ресторан, откуда уже доносилась приглушенная расстоянием и стенами музыка.

Глеб не терял драгоценное время. Если бы Якушев действительно хотел, чтобы Слепой тихо и чинно сидел перед телевизором в гостиничном номере и дожидался его возвращения, он просто запер бы дверь снаружи, а ключ унес с собой. Но он этого не сделал, из чего следовал простой вывод: майор хотел, чтобы Сиверов провел остаток дня с глазу на глаз с бутылкой. Что ж, подумал Слепой, почему бы не доставить человеку удовольствие? Случай с нарисованной на лбу мишенью ничему не научил Якушева; он по-прежнему считал своего подопечного опустившимся подонком, самозванцем, который обманом втерся в доверие к обожаемому им Павлу Петровичу, а бреши, пробиваемые Глебом в самомнении этого кретина, затягивались с поразительной быстротой. У Якушева была чугунная, прямо-таки несокрушимая психика, и это только укрепляло Глеба во мнении, что ему здорово повезло с напарником.

Выйдя из гостиницы, Глеб поймал такси и попросил водителя отвезти его в Дубки, имея весьма отдаленное представление о том, что означает данное географическое название. Неведение его было рассеяно буквально через десять минут, которые потребовались водителю дребезжащей «Волги» на то, чтобы преодолеть расстояние от центра города до указанного пассажиром пункта. Дубки оказались окраинным микрорайоном, населенным, судя по тому, что увидел Глеб из окна машины, людьми преимущественно военными, привыкшими к форме настолько, что даже в булочную бегали в камуфляжных бушлатах. А может быть, у них просто не было другой одежды?

Такси остановилось перед подъездом пятиэтажного панельного дома. Неизменно производимое на Глеба типовой советской архитектурой тягостное впечатление в данном случае усугублялось плачевным состоянием постройки, которая явно не первый десяток лет раздумывала, дождаться ей экскаватора с чугунной бабой вместо ковша или завалиться самостоятельно. Плохая погода загнала под крышу неистребимых старух, которые несут бессменную вахту возле каждого российского подъезда, и Глеб про себя отметил это обстоятельство как весьма отрадное. Он расплатился с таксистом и вышел, нащупывая в кармане ключи.

Квартира, однокомнатная «хрущоба», располагалась на третьем этаже. Дверь была из тех, что в начале девяностых в массовом порядке устанавливали в своих жилищах измученные бесконечными квартирными налетами россияне и прочие обитатели разваливающейся на куски страны. Черная краска, которой был выкрашен этот раритет, кое-где облупилась, а прямо под глазком какой-то одолеваемый неудовлетворенной тягой к самовыражению подросток нацарапал гвоздем короткое непечатное слово. Сам глазок был залеплен жевательной резинкой; обернувшись, Глеб посмотрел на дверь соседней квартиры — дубовую, очень красивую, но обезображенную следами грубого взлома и неаккуратного ремонта. Все было ясно; брезгливо морщась, Слепой отковырнул закаменевший комок, бросил его на замусоренные ступени и отпер дверь.

В квартире царил приятный полумрак, создаваемый висевшими на обоих окнах — в комнате и в кухне — плотно задернутыми пыльными шторами. Из мебели в комнате наличествовали только ветхое кресло-кровать и обшарпанный журнальный столик. Ткнув пальцем в крышку, Сиверов убедился, что его догадка верна: столик ответил на прикосновение опасным вихлянием, напоминающим круговое вращение бедрами из комплекса упражнений утренней зарядки. На кухне обнаружился еще один стол — обеденный, с покрытой изрезанным бледно-зеленым пластиком крышкой, и тяжелый, неуклюжий деревянный табурет откровенно армейского образца. Газовая плита была чистой, но выглядела лет на сто, и Глеб всерьез усомнился, хватит ли у него смелости когда-нибудь ее включить. Немудреная кухонная утварь — парочка мятых алюминиевых кастрюль, стопка разнокалиберных тарелок, вилка, ложка и даже хлебный нож со сточенным до узкой полоски лезвием — стояла частично на столе, а частично на подоконнике, скрытая шторой. Тяжелая чугунная сковородка обнаружилась в духовке. Еще из мебели в квартире были четыре пыльные голые лампочки — в комнате, в прихожей, на кухне и в совмещенном санузле — да стандартное сантехническое оборудование образца пятидесятых годов прошлого столетия.

— Я куплю себе туфли к фраку, — грустно процитировал Слепой, — буду петь по утрам псалом. Заведу я себе собаку… Ничего, как-нибудь проживем.

Он взялся за края плиты и, поднатужившись, сдвинул ее в сторону приблизительно на полметра — то есть ровно настолько, насколько позволял гибкий резиновый шланг, которым плита была присоединена к газовой трубе. Шланг этот выглядел лет на пятьдесят моложе всего остального в квартире, и впечатление это, насколько понимал Глеб, вовсе не было обманчивым.