Он прервал соединение и положил трубку на стол. Некоторое время он сидел неподвижно, уставившись в противоположную стену, на которой не было ничего примечательного, если не считать какой-то абстрактной картины, которая неизменно вызывала у него неприятную ассоциацию с прозекторской в разгар рабочего дня. Затем человек в кресле встрепенулся, словно пробудившись от долгого сна, энергично встал и отправился переодеться в европейский костюм. Настало самое время воскреснуть из мертвых и вернуться домой. Как его встретит Родина, Федор Филиппович Потапчук мог только гадать, но это уже не имело значения: замысел его осуществился, а жить вечно он не собирался.

Глеб сидел в машине и курил, поглядывая то на часы, то в сторону Боровицких ворот. Часы неумолимо отсчитывали время. Выкурив бог знает какую по счету сигарету, Слепой выбрался наружу и начал нервно прохаживаться вдоль машины. Ему вспомнились «Три мушкетера» — конкретно тот момент, когда Атос, Портос и Арамис прогуливались у парадного крыльца дворца герцога Ришелье, поджидая вызванного на приватную беседу с всесильным кардиналом д'Артаньяна. Разница заключалась лишь в том, что мушкетеров было трое и они худо-бедно могли рассчитывать, устроив с божьей помощью кровавую резню на ступенях и в сводчатых коридорах дворца, вызволить из беды своего не по годам шустрого приятеля-гасконца. Глеб Сиверов был один как перст, и в случае чего рассчитывать ему было не на что, даже если бы он вломился в Кремль на угнанном с военного парада танке.

Через ворота по одному и группами входили и выходили люди. За то время, что Глеб маялся у обочины, в Кремль въехали две машины с державными триколорами на номерных пластинах и еще три выехали оттуда. Всякий раз, заметив блеск ветрового стекла и отсвечивающие черным лаком борта, Глеб напрягался, но машины были не те. При этом Слепой превосходно понимал, что человека, которого он ждал, могли вывезти из Кремля на любой из них — на заднем сиденье, а то и вовсе в багажнике, и совсем не обязательно живым.

Впрочем, такой исход представлялся ему маловероятным. Там, в Кремле, сидел по-настоящему хороший, умный игрок. Эту партию он проиграл; ему предложили почетную ничью, и надо было быть законченным болваном, чтобы не принять такое предложение.

Глеб пошарил в пачке, выудил оттуда предпоследнюю сигарету, закурил и вернулся за руль, чтобы не привлекать к себе излишнего внимания. Ему очень некстати вспомнилось: многие люди, начиная с обитающих в подвалах бомжей и кончая знаменитыми на весь свет писателями и философами, твердо уверены, что миром правят именно болваны. А если к власти случайно приходит деятель с приличным коэффициентом интеллектуального развития, он непременно оказывается кровавым маньяком, потому что нормальному, пристойному человеку на верхушке политической пирамиды просто не удержаться. Нужно быть либо послушной марионеткой в руках своего окружения — то бишь все тем же болваном, — либо держать упомянутое окружение, а заодно и всю страну в ежовых рукавицах…

Но даже не являясь ни идиотом, ни маньяком с руками по локоть в крови, человеку трудно сопротивляться вполне естественному желанию отомстить, ответить ударом на удар. Плотник, ударивший себя молотком по пальцу, швыряет этот молоток в угол с воистину нечеловеческой силой; больно споткнувшись о табуретку, мало кто устоит перед искушением хорошенько двинуть по ней непострадавшей ногой, ушибив и ее тоже. В таком поведении нет ничего от рационального мышления, и оно в равной степени свойственно как слесарю-сантехнику, так и профессору политологии.

Кроме того, с чисто процедурной точки зрения вторично похоронить уже числящегося в списках умерших человека гораздо проще, чем официально признать его живым и восстановить не только в звании (это бы еще куда ни шло, генералов у нас хватает, так что одним больше, одним меньше — разница невелика), но и в должности, которую уже занял кто-то, много лет подряд мечтавший о повышении.

Словом, отправляясь на прием к первому лицу страны, хороший знакомый Глеба Сиверова очень сильно рисковал. А уповать ему приходилось, увы, всего лишь на несколько торопливо исписанных от руки листков бумаги да на своевременные и энергичные действия давнего врага, генерала ЦРУ Уэбстера…

С юго-запада приползла тяжелая серая туча, погасив яростный блеск золоченых двуглавых орлов, оседлавших острые верхушки кремлевских башен. Глазам стало немного легче; воздух сделался плотным и влажным, а спустя еще четверть часа на горячем пыльном асфальте начали расплываться темные звездочки дождевых капель.

Под мерный перестук набирающего силу дождя Глеб думал о том, что ожидание, пожалуй, самая неприятная вещь на свете. Даже когда он, оставляя во мху кровавую борозду, ползком уходил от охваченной пламенем «Барсучьей норы», ни на что не рассчитывая, слыша похожую на шум дождя барабанную дробь автоматных очередей, ему было не в пример легче. Черт подери, да сколько же, в самом деле, человеку нужно времени на то, чтобы решить, где именно поставить запятую в предложении: «Казнить нельзя помиловать»?!

За первой тучей как-то незаметно пришла вторая — плотная, темно-фиолетовая. Дождь припустил всерьез, разогнав пеших туристов; ветровое стекло совершенно ослепло из-за струящейся по нему воды, а боковые сделались рябыми от капель. В темном небе сверкнула ослепительная белая вспышка, и сейчас же раздался оглушительный трескучий удар. Машина слегка присела на амортизаторах, со всех сторон на разные голоса завыли, закрякали, заулюлюкали потревоженные природным катаклизмом автомобильные сигнализации. Глеб выдвинул приемный лоток магнитолы, аккуратно уложил в круглое гнездо компакт-диск и нажал на кнопку воспроизведения. Мощные динамики наполнили салон чистыми звуками. Звучал Верди, и, слушая мелодичные, жизнеутверждающие переливы скрипок, Сиверов привычно подумал, что, пока на свете есть такая музыка, еще не все потеряно.