Отложив пистолет, старик достал из тумбочки большой моток липкой ленты и принялся связывать ею незадачливого киллера. То обстоятельство, что ленту он покупал на глазах у «фотографа», которого уже тогда намеревался ею спеленать, его слегка позабавило. На агенте по-прежнему были шорты и рубашка с коротким рукавом; с учетом волосатости его конечностей процесс снятия пут обещал получиться весьма болезненным.

К тому времени, как старик израсходовал почти всю ленту, агент открыл глаза. Сначала их взгляд был мутным и непонимающим, затем внимание агента сфокусировалось на склонившемся над ним человеке. Глаза у него расширились, рот приоткрылся, и в это мгновение старик ловко залепил его куском клейкой ленты.

— Я бы не советовал поднимать шум, — доверительно проговорил старик, поднимаясь с корточек. — В полиции ты окажешься все равно, но зачем торопиться?

Агент замычал и попробовал разорвать путы, но намотанная в несколько слоев лента держала крепче стальных цепей. Старик забрал с тумбочки «вальтер», книгу и очки, сложил все это в стоящую наготове сумку, переступил через валяющийся на полу пистолет с глушителем и, больше не обращая на агента никакого внимания, стараясь не наступать на разбросанные повсюду стреляные гильзы, вышел из номера.

Внизу он сообщил, что выезжает из отеля, и расплатился по счету карточкой «Америкэн экспресс». Снаружи его уже поджидало вызванное швейцаром такси. Выйдя из машины в аэропорту, пожилой джентльмен направился прямиком в мужской туалет и заперся в кабинке. Здесь он повел себя довольно странно, первым делом отправив в мусорную урну свой паспорт, а затем совершив еще целый ряд действий, не имевших ничего общего с тем, чем обычно занимаются люди в запертых кабинках туалета.

Через пять минут дверь кабинки отворилась, и оттуда вышел престарелый араб с длинной, седой, любовно расчесанной бородой, в чалме и больших солнцезащитных очках. Покинув туалет, данный персонаж из «Тысячи и одной ночи» пересек зал ожидания, вышел на улицу, поймал такси и велел отвезти его в отель, расположенный километрах в тридцати дальше по побережью.

Глеб подтянул под себя руки и кое-как принял сидячее положение. Садиться ему совсем не хотелось — хотелось впасть в блаженное забытье. Он привык считать, что организм, если он не избалован излишествами, сам знает, что ему нужно. В данный момент организму был остро необходим полный покой; медицинская помощь ему, наверное, тоже не помешала бы, но ни того, ни другого Глеб Сиверов своему организму сейчас позволить не мог. Потому что, в отличие от организма, точно знал: еще ничего не кончилось, и пресловутый покой может стать вечным с вероятностью девяносто девять и девять десятых процента.

Помимо потребности в покое, организм испытывал острое желание сплюнуть скопившуюся в ротовой полости гадость. В этом Глеб с удовольствием пошел ему навстречу, выплюнув на землю изрядное количество тягучей красной слизи, смешанной с песком.

— Ни черта не понимаю, — очистив рот, хрипло сообщил он. — Вам что, больше нечем себя развлечь?

Вместо ответа Косарев ударил ногой, целясь Глебу в лицо. Сиверову удалось уклониться от испачканного кровью ботинка, но от резиновой дубинки он уклониться не успел и снова распластался на земле. Судя по тому, что Слепой знал о бывшем майоре, тот использовал резиновую дубинку, чтобы ненароком не поддаться искушению и не пустить в ход свои смертоносные кулаки. Корчась в грязи прямо над лежащей в нескольких метрах под ним огромной массой денег, Глеб думал вовсе не о них. Ему вспоминалась незавидная судьба украинской снайперши, растерзанной Косаревым во время допроса. Он и раньше не видел повода сомневаться в правдивости этой истории, а теперь получил доказательства, которые ему вовсе не были нужны.

Похоже, полковник Семашко тоже вспомнил эту историю, потому что, шагнув вперед, перехватил руку Косарева, который как раз готовился нанести новый удар.

— Спокойнее, майор, — сказал он, — не торопись. Мертвые, конечно, не кусаются, но и разговаривать тоже не умеют.

«Как бы не так», — подумал Глеб, вспомнив предсмертное письмо генерала Скорикова.

Косарев, разочарованно сопя, отступил на шаг. Несмотря на свои превосходные профессиональные качества, он был натурой увлекающейся и сейчас напоминал человека, не по своей воле прервавшего сексуальный контакт на самом интересном месте. Глеб приподнялся, пьяно, как больная собака, мотая опущенной головой.

Выстроенный над устьем ракетной шахты пустой сарай освещался одинокой голой лампочкой, свисавшей на неуместно новеньком, почти непристойно белом проводе с пыльной сосновой балки. Свет был слабенький, пыльный, и мелкие детали наваленного по углам хлама сливались в общую серовато-коричневую массу неопределенных очертаний. Дверь сарая была закрыта; Глеб полагал, что его привели именно сюда не в силу каких-то особенных причин, а просто потому, что более уединенного места на объекте «Барсучья нора» не нашлось. В казарме всегда кто-нибудь отдыхал после дежурства, в душевую тоже могли войти, а так называемый кабинет полковника Семашко был тесноват для продолжительной, проводимой со вкусом экзекуции; к тому же полковнику вряд ли хотелось пачкать собственное служебное помещение чужой кровью.

Генерал-лейтенант Прохоров, похоже, устал стоять. Он огляделся по сторонам в поисках какого-нибудь сиденья и, не найдя ничего лучшего, уселся на стоявшую у стены канистру. Канистра была жестяная, мятая и облупленная, местами уже основательно тронутая ржавчиной; к ее ручке кто-то с неизвестной целью привязал обрывок грязной, разлохмаченной веревки, который свисал до земли и там терялся в груде мелкого мусора. Между канистрой и стеной стояла старая автомобильная покрышка — судя по размеру, от «Урала», который ночевал под навесом на краю поляны. Генерал привалился к покрышке плечом, как к спинке кресла, и закурил, что, на взгляд Глеба Сиверова, было с его стороны довольно опрометчиво.