В Сибири существовало тогда огромное государство СиСя, жителей которого называли тангутами. Орды Чингисхана истребили этот народ и разрушили столицу Хара-Хото, что в переводе означает «Черный город». Миновали столетия. Об этом царстве никто более не вспоминал. В конце девятнадцатого века русский путешественник Потанин, собиратель монгольских легенд, продвигаясь по высохшему руслу реки Эдзингол, где покоились окаменевшие стволы тополей, нашел в великом множестве черепки деревянных ваз и неизвестные монеты. Он добрался до места, где русло терялось в солончаковых песках пустыни Гоби, и обнаружил остатки Черного города. Известие об его необыкновенном открытии побудило в 1907 году другого известного русского путешественника Козлова отправиться с новой экспедицией в эти места. До Потанина никому не удавалось добраться до разрушенного города. Монгольские племена ревностно оберегали тайну, не подпуская никого к морю развалин. Они верили, что в этих развалинах хранится сокровище народа, стертого с лица земли Чингисханом. Проходили века, и монголы потихоньку ослабляли свою охрану этих мест. Помогли этому и проводимые в конце девятнадцатого века археологические раскопки, потревожившие двух огромных змей. Великий монгольский мудрец вообразил, что это были души двух жен царя тангутов, убитых незадолго до прихода Чингисхана. И тогда, в начале века, русской экспедиции было позволено войти в таинственную столицу. Люди Козлова исследовали развалины, шли вдоль высохших оросительных каналов, где находили остатки окаменевших деревьев. Солнце вставало над черной границей обожженных камней и заходило там, где город растворялся в поросшей щетинистым бурьяном степи. Непонятным образом сохранились нетронутыми лишь несколько закрытых башен с куполами без окон и дверей. Это были субурганы, храмы тангутских богов. Из предосторожности монголы не дерзнули их разрушить. В одном из субурганов хранилось десять тысяч рукописей. Это необъятное количество слов заставило мир вспомнить о царстве Си-Ся, его истории и науке.

30

ВТОРНИК

Сегодня утром я долго рассматривал опубликованный на первой странице газеты цветной снимок театра «Фениче» в Венеции, сгоревший этой ночью. Впервые открыл для себя его чудный интерьер. В какой-то момент что-то, возможно желание пережить случившееся, подтолкнуло меня зажечь спичку и предать огню эту страницу газеты. Растрогался, увидев, как ложи и золоченые декорации превращаются в пепел. Ветер постепенно смел эту горстку пыли с центра стола, который держим на террасе.

31

СРЕДА

Портрет мамы

Выпал снег. Долина сделалась кружевной, и птицы, маленькие темные пятна, прыгают с ветки на ветку, стараясь утолить голод хурмой и мушмулой, оставленной мною на деревьях. У нас постоянные вести из Москвы. Во многих районах города батареи чуть теплые, и старики, сидящие по домам, кутаются в пледы, платки и одеяла. И Эльвира, мама Лоры, тоже мерзнет. К сожалению, живет одна, и ей уже восемьдесят лет. Те, кто навещал ее в эти дни, видел маму сидящей в кресле посреди столовой в своей квартире, одетой в тяжелое черное пальто и с укутанной расшитой шалью головой. В ногах — горячая грелка. Она часами не отрывала взгляда от пола, скованная холодом. Наш друг режиссер зашел к ней и дал совет — вытащить из шкафов и чемоданов всю самую красивую одежду и платья, разложить это по комнате на столе и стульях, мама вняла совету, и память унесла ее в прошлое. Она всегда хранила лучшие платья, и ей стало теплее в окружении старых нарядов. Крепдешиновое платье в цветах, которое сшила для нее знаменитая портниха Ефимова, впервые было надето на курорте в Сочи, у Черного моря. В тот день на сочинскую Ривьеру прибыл Сталин в сопровождении генералов и высших военных чинов. Парк санатория «Кавказская Ривьера» был срочно оцеплен, чему предшествовала таинственная суматоха и всеобщее возбуждение, должное столь неожиданному событию. В это утро Эльвиру, решившую подойти к вождю, легко пропустили охранники, правда сумочку пришлось оставить мужу. Она направилась к беседке-бельведеру, которая возвышалась над пляжем из отшлифованных морем круглых камней. Сталин, заметив, что к нему подходит красивая молодая женщина, поднялся для приветствия, и Эльвира, с удивлением для себя, увидела, что он мал ростом, и лицо его изрыто оспой. Он так крепко пожал ей руку, что она вскрикнула от боли, причиненной стиснутыми пальцами с надетым бриллиантовым кольцом. Генералы, окружившие ее, рассматривали снятый перстень, а диктатор поцеловал ей руку и жестом указал на свободное кресло. Тем временем подносили и раздавали детям конфеты и фрукты. Один из генералов галантно предложил свою порцию мороженого прекрасной женщине. На следующее утро охрана безуспешно искала по пляжу Эльвиру для памятного группового снимка. И еще долгое время спустя присмиревшие поклонники Эльвиры шутили по поводу мемориальной доски, которую заслуживает ее рука. Теперь, в холодной комнате, закутанная, замерзшая, она смотрит на зеленое платье с погонами и застежками в виде золотых кинжальчиков. Его создала другая знаменитость — Данилина, шившая удивительные шубы по заказу актрис и московских модниц. Эльвира видит себя в нем, сидящей в «мерседесе» Геббельса, вывезенном как трофей из Германии маршалом Осликовским. Она — на заднем сиденьи вместе с маленькой дочкой Лорой. Быстрый проезд по улицам Москвы. Для них в карманах чехлов машины приготовлены любимые конфеты — «Клюква в сахарной пудре». На улицах послевоенной Москвы машин почти не видно. В то утро она надела в первый раз туфельки с бантом из мягкой кожи, сделанные Гольдиным, глухим евреем-сапожником, мастерская которого была в Столешниковом переулке. А сейчас на ногах хоть и удобные на меху, но «стариковские» шлепанцы. Она поспешно перенесла взгляд своих все еще прекрасных голубых глаз на следующее платье, чтобы снова погрузиться в воспоминания. Жакет и юбка из светлого льна, которые ей подарила дочь, вышедшая замуж в Италию. Костюм был куплен в магазине «Большие размеры» для уже располневшей семидесятидвухлетней Эльвиры. Она надела его в путешествие на пароходе «Тарас Шевченко», который отплывал из Одессы в Италию. Стояла жара, и она постоянно вытирала вспотевшее лицо кружевным платочком, который не выпускала из своих белых пальцев, украшенных как всегда кольцами. Когда пароход проходил через Дарданеллы, и вдали показались мечети Константинополя, похожие на огромных белых голубей в золотистом воздухе заката, к ней подошла и представилась высокая, худая, элегантная старуха. «Припудренная», — подумала про себя Эльвира. Женщина была заметно взволнована, растрогана неожиданной встречей. Обожание и восторг светились в ее глазах, как будто она видела любимую сестру или родственницу, восставшую из могилы. Старуха присела рядом, гладила ей руки, подносила к своим худым щекам и говорила о прошлом. «Какая Вы были красавица! О Вас шла слава по всей России. Помните зимы на Кавказе, на курорте в Бакуриани? Вы шли по расчищенной дорожке вдоль деревянных домиков на фоне гор и бросали апельсиновую кожуру прямо на снег. Обожатели, следовавшие за Вами на расстоянии, подбирали эти корки, чтобы хоть что-то осталось у них от Вас на память. Ваша прогулка по улице Горького в Москве никогда не оставалась незамеченной». Старуха вспоминала пляж в Сочи и «Храм воздуха» на горе в Кисловодске, где вместе с дирижером оркестра Эльвира пила не только шипящий нарзан. А маленький летний ресторанчик в саду «Эрмитаж» в Москве? Какие замечательные форели можно было там откушать! На Красной площади в День Победы все целовали друг друга. И каждому хотелось поцеловать именно ее, Эльвиру. Наконец, после стольких лет, они опять встретились! Вдруг «припудренная», не сводя своих покрасневших от волнения глаз с Эльвиры, воскликнула: «Но Вы-то сами, дорогая, помните, какой Вы были в молодости?» Эльвира испуганно оборотилась к сидящей с ней рядом женщине, лицо которой было теперь совсем близко. И наконец, под слоем тающей от жары пудры и остатками стекающего по лицу тщательно наложенного грима, Эльвира узнала черты дирижера оркестра, который любил ее в молодости. На старости лет он дал волю своей ранее всегда подавляемой женственности. К счастью, судно подходило к маленькому турецкому порту, и она решила посидеть на берегу в чайхане, перед которой выстроились в ряд лавки с товаром. Дирижер сел в автобус с экскурсией в город Эфес. На пароход Эльвира возвратилась с огромным букетом роз, который преподнес ей незнакомый молодой турок, последний поклонник, отдавший дань ее былой красоте. Сегодня она мерзла в своей квартире. Колени были укрыты старинной вышитой скатертью, которая напоминала скоропостижный отъезд из Карса, где она родилась. В 1918 году эти территории были возвращены Турции. Она, пятилетняя, вместе с матерью и младшей сестренкой с невероятными трудностями и пересадками добралась до Харькова, на Украине, к родителям матери. Отец, генерал Белой армии, был сослан с остатками своих солдат в лагерь у Белого моря под Архангельском. В Харькове не оказалось никого из родных. Дед, ученый-грек, и богатые сестры матери бежали за границу. Город был пуст, и власть постоянно менялась. Когда они с матерью и сестрой смогли наконец сесть в поезд с открытыми товарными вагонами, направляясь к отцу в Архангельск, вокруг ее шеи для тепла была завязана эта самая скатерть. Из всей Белой армии под Архангельском в заледенелых бараках выжило не более ста человек. Ее отец и еще несколько офицеров были освобождены по указу об использовании белых специалистов в возрождении и развитии индустрии. Прожили они под Архангельском долгих три года, где она ходила в школу по деревянным мостовым, проложенным поверх грязи. И теперь еще живы в ее памяти ледоходы на Двине, невероятный грохот ломающихся льдин. Однажды, по своей детской отчаянной смелости, она прыгнула на огромную льдину, и чуть не была унесена ею в Белое море. Спас ее отец. Холод в квартире показался Эльвире весенней оттепелью в сравнении с пережитым в местах ее детства. К счастью, в Москве наступили солнечные дни. Эльвира сняла с себя пальто и платки, ей надоели старые наряды, она собрала их и сложила в полиэтиленовый мешок. Вышла на улицу, полная решимости насладиться еще одним солнечным днем и раздарить платья своего прошлого. А я вспоминаю фразу из сочинения мальчика в Савиньяно, написанного на тему об отношении к старикам. В доме с ним жил его дед, которому было за девяносто. Он часто сетовал на жизнь. Однажды мальчик не выдержал и сказал: «Дедушка, уж тебе-то грех жаловаться! Ты ведь и так долгожитель». Старик отвечал: «Ты думаешь, Джорджио, что жизнь бывает чересчур длинной? Ошибаешься. Когда приблизится смертный час, ты поймешь, что вся жизнь сосредоточена в этом последнем дне, и не вспомнишь о прошлом».

ФЕВРАЛЬ

Краски карнавальных костюмов танцуют

В часовне Кастельдельчи маленькое овальное оконце. Каждое утро в девять часов луч солнца освещает через него памятную надгробную плиту крестоносца, возвратившегося из Иерусалима с первыми привезенными им в Италию розами. Ныне нет уж ни плиты, ни оконца. Его замуровали для укрепления наружной стены. Крыша часовни обвалилась, и на куче каменных обломков растут дикие кусты, заслонившие небо. И лишь старик из Сенателло называет церковь по-прежнему «Часовней роз», хотя никогда никаких роз в этом месте не бывало.

Вчера так безгранично веселился,

Смотря на снег, который вышивал

Деревья, окружающие дом.

И от себя не ожидал я мысли,

В тот самый миг пришедшей,

О быстротечной и короткой жизни

Всех праздников.

10

СУББОТА

Во второй половине дня площадь в Пеннабилли была залита красным светом. Джиджи Матеи показал мне старинный ботанический атлас. К обложке подклеены две рукописные страницы из дневника местного священника, которому и принадлежал прежде сей редкий том. В дневнике — короткие записи, в основном о погоде: дни, когда выпадал снег или светило солнце. В заметке, помеченной датой 29 июля 1849 года, говорится, что в Пеннабилли пришли из Баньо ди Романья тысяча австрийских солдат, которые направлялись в Сан-Марино. Там укрывался Гарибальди, бежавший из Рима. Сегодня ночью в горах выпал снег. Перед глазами на вершинах «Лунных Альп» он лежит разбросанными белыми пятнами. Огромный спящий леопард. У нас солнце, пахнет весной. Вместе с Джанни Джаннини поехали воровать луковицы диких тюльпанов, готовых к цветению. Тайком накопали их на поле Святой Мадонуччи под кустами кровянки. Высадили вдоль аллеи, ведущей к дому. Вечером Джанни отобрал четыре самые плоские картофелины, завернул их в серебряную фольгу и положил печь под раскаленные угли в камине, засыпав пеплом. Вскоре они были готовы. Мы разламывали их руками, беспрестанно дуя на обжигающую мякоть. За окном снова пошел снег. Когда я отправился спать, в комнате меня уже ждал Тео. Пес погиб два года назад из-за отравленной котлетки. Тео улегся, растянувшись рядом со мной на кровати, и лизнул мне руку. «Где ты был все это время? Где же ты был?» В ожидании ответа я заснул. И сразу же мне показалось, что я бреду в степи по жаре, где железные клетки-ограды охраняют старые могилы, коих великое множество. Это Киргизия, где кумыс — конское молоко — держат в маленьких кожаных бурдюках. На вкус оно напоминает горгонзолу — пикантный сыр, только в жидком виде.

15

ЧЕТВЕРГ

Вот уж два дня, как я в Лозанне. Читаю курс лекций. Почти все время провожу в гостинице, наблюдая постояльцев. Расплывшиеся мягкие черты лиц под элегантными шляпами, нерешительная поступь любителей сливочного масла и ценителей сладкого крема, избыток которых переливается через края дрожащих губ.

Во взгляде — постоянная тоска, вызванная мыслью о нежелательной смерти. Страх костей потерять слишком удобную привычку к взбитым перинам. При закатах озеро поднимается и становится небом. Знаю, что маленькие поезда с прозрачными крышами вагончиков ползут по узкоколейке в горы со снежными шапками вершин, чтобы добраться до деревянных шато, пахнущих сыром и мхом. Там, наверху — старый деревянный замок, приют гениального Бальтюса, в окнах которого — лица японок, охраняющих восточные мазки его полотен.

24

СУББОТА

Навестили человека, почитаемого мною одним из самых великих художников мира. Он живет в дальнем районе на окраине Москвы, где все ново и просторно. За исключением квартир. Сугробы и гололед не раз осложняли нам путь. Я нашел Михаила Матвеевича Шварцмана с еще более поседевшей бородой и уже меньшим интересом в чуть прикрытых глазах к тому, что могло бы увести его от собственных мыслей. В одной из двух комнат его квартиры, где обедают, говорят и пьют чай, в великом множестве и определенном порядке поставлены к стене полотна. Показывает их нам жена Михаила Матвеевича, милая, нежная Ира. Она осторожно переставляет их, унося в коридор, где в маленькой прихожей гора тапочек для тех, кто снимает обувь с прилипшим снегом и грязью. Михаил Матвеевич Шварцман созидает, строит, собирает великий собор (вот что пришло мне в голову, смотря на его творения). Разобранные части этого гигантского сооружения покоятся в этой комнате, до той поры, пока не попадут к нему те счастливцы, которым он решит показать свои работы. Тогда собор вновь выстраивается воедино, часть за частью. На первый взгляд нечто похожее на готические храмы, с их сложной паутиной уступов, удерживающих кружева из камня. Однако его механические конструкции, видимые промышленные структуры стремятся к небу и образуют единый организм, полный духа. В глубине изображенного — память фресок и великой живописи прошлого. Наблюдая за великолепным старцем, я вдруг понял, что он все более становится пленником создаваемого им собора. И когда спросила его моя жена, которой показалось, что он на миг ушел в себя: «Михаил Матвеевич, где теперь Ваши мысли?», он искренне ответил: «Похоже, что со мной».