МАЙ

Лепестки роз смеются

6

ПОНЕДЕЛЬНИК

С Сальваторе Джаннелла я вновь побывал в великолепной крепости, созданной в пятнадцатом веке Франческо ди Джорджо Мартини в форме черепахи. В подземельях этого самого дворца Паскуале Ротонди решил спрятать огромное количество картин итальянского возрождения, чтобы держать их вдалеке от ненасытности немцев и разрушительных бомбардировок союзников. Хитроумная изобретательность сотворила чудо. Когда я вспоминаю профессора Ротонди, который был моим преподавателем в Урбино, вижу его таким, как увидел однажды из окна университета, в полуденный час лета. Он казался мне сверху маленьким, и строго следовал вдоль линии, которая разделяла розовую тень кирпичей Палаццо Дукале и белизну камней длинной площади. У меня создалось впечатление, что при ходьбе он ступал лишь на пятки, не прося помощи у пальцев ступни. Подумал, что ему было забавно чувствовать себя канатоходцем. Когда он повернул ко входу в Палаццо Дукале, сделал это так неожиданно и неловко, как будто падал в пустоту.

9

ЧЕТВЕРГ

Люблю развалины храмов, теперь уже окончательно покинутые. Стою и дышу воздухом диких трав и деревьев, выросших по их выбору там, где в прошлом собирались верующие, испуганные и готовые к тысячи исповедей, проговариваемых ими шепотом в заржавевшие дырочки решеток исповедален. Дождям и грозам удалось проделать щели в крыше, которая потихоньку разрушилась. Тогда люди ушли отсюда. Лишь двое братьев и сестра, так мне сказали, продолжали ходить в церковь и стояли посреди крапивы. Двое из них умерли, а третий все ходил в нее. Особенно в дождливые дни, потому что шум воды, падающей на зонт, создавал впечатление, что с ним было много людей. Я стоял там часто в тишине, как-будто ждал чего-то. Вчера ко мне подошла принцесса Багратиони, сосланная в изгнание в 1922 году коммунистами. Несла, как и тогда, большой чемодан, полный фотографий. Лишь запечатленные образы ее юности могли утешить ее. И тогда на траве мы стали вместе смотреть на ее жизнь принцессы, на долгие путешествия в карете в Европу, особенно в Мариенбад, рядом с отцом-царем и сестрами. Они часто останавливались в Мариенбаде. Мы обнялись на прощание, как брат и сестра. Потом она возвратилась в лагерь, в Сибирь.

Ко дню рожденья черную

Мне книгу подарили.

Ее в монастыре тибетском отыскали.

Неважно, что читать ее я не смогу.

Довольно на ветру раскрыть страницы,

Как в небо полетят слова.

12

ВОСКРЕСЕНЬЕ

Вот уже несколько лет, как я восхищаюсь форменным невежеством. Но не тем, тщательно скрываемым образованными людьми, которые стараются любым способом не обнаружить свою темноту. Невежество настоящее, сказал бы, примитивное, близкое к земле, к грязи, в которую не упадет ни зерно злаков, ни семена цветов. Невежество, способное родить сказочные жесты, иногда прозрения, которые мы иногда получаем от сумасшедших, или от детей. Феллини часто привязывался надолго к людям, живущим у последней черты принятого, упорядоченного способа бытия. Я был знаком с двумя из них: Фред, бывший танцор, победитель бального конкурса на выносливость, и другой, боксер, давно не у дел. Они с утра дожидались под домом, чтобы подняться и опустошить его холодильник. Однако взамен дарили свое внимание и загадочную способность слушать. Федерико бросал свои слова в тишину их молчания и, с деланным равнодушием внимал их проблемам до тех пор, пока, так или иначе не разрешал их. Ему было необходимо несведущее внимание, сходное с тем, которое дарят кошки или любое другое домашнее животное. Для многих необходимо присутствие рядом человека, способного выслушать тебя и создать иллюзию твоей защищенности. Бывший боксер, в то время как Федерико принимал ванну, вручал ему гирю и заставлял поднимать ее медленно до трех раз. Вот и вся утренняя гимнастика. Внимание Фреда сопровождалось скромной жестикуляцией рук и гримасами лица, чтобы еще более подчеркнуть свой интерес и поддержку к рассказам маэстро, который был вполне удовлетворен этой непритязательной публикой, ему было иногда необходимо выплеснуть перед кем-нибудь, освободиться от накопившихся неприятностей. На диванах студии, во время сонного летнего отдыха, Фред тихо рассказывал об ужасах и перепетиях своей семьи. Для Федерико, вероятно, было облегчением выслушивать бесконечные жалобы, это помогало ему забывать о собственных муках, причиняемых бессонницей, которой страдал по ночам. Ему удалось-таки передать Фреда Мастроянни, который держал его возле себя долгие годы до тех пор, пока тот не умер вдали от дома, как это делают коты. Для меня более чем для других, остается загадкой, какого рода пищу могли получать как Федерико, так и Мастроянни от этих поверженных ангелов-хранителей. Как вдруг, прошлой ночью, я спросил себя: а не был ли и я сам тоже какое-то время одним из этих бедняг, составляющих компанию. В те первые годы в Риме, когда Федерико каждый день подбирал меня на тротуаре рядом со стадионом Фламинио, где я в тесноте обитал в то время. Мы ехали в Остию или Фреджену, чтобы взглянуть на море. Между тем он мне рассказывал о фильме, который хотел снимать о «маменькиных сынках», и я внимательно слушал или, возможно, говорил с ним на диалекте, чтобы в воздухе раздавались звуки, которые позволили бы ему перенестись в годы его юности в Римини. По воскресеньям он вез меня в Чинечита[10] и просил зажигать свет в павильоне № 5. Он шагал в тишине этой огромной пустоты, а я стоял за ним на некотором расстоянии, помогая ему потеряться на тропах его воображения. Быть может, и я, когда приезжаю теперь в забытые места долины реки Мареккья и останавливаюсь, чтобы поговорить с одинокими стариками со свойственным только им первозданным способом жизни и пониманием мира, питаюсь их счастливым неведением.

20

ПОНЕДЕЛЬНИК

Сегодня утром я перебирал листья на кустах роз. Кто-то их ест. Мне сказали, что это могут быть улитки. Я ищу их в камнях высоких стен, которые ограждают собой вытянувшиеся поля, покрытые травой. После ужина я отдыхал в сумерках. Поднимаюсь с матерчатого кресла, потому что заметил в темноте воздуха маленькие огоньки. Это первые светлячки, которых вижу летящими в Пеннабилли. Потихоньку направляюсь к сливе, стоящей на краю лужайки. Делаю первые три шага — и что-то хрустит, раздавленное моими туфлями. Потом еще и еще. Понимаю, что убиваю улиток. Мне ведь говорили, что они выползают ночью. Чувствую, что это моя месть за листья роз. Более не обращаю внимание на туфли — которые оказались виноватыми в этом. Смотрю на небо и стараюсь отыскать Большую Медведицу. Вчера один знающий человек сказал мне, что главные пожиратели листьев — это маленькие черные долгоносики.

Я бывшую невесту сына

В Париже повстречал

На улочке, где много африканцев.

Лет двадцать уж тому,

Когда впервые я ее увидел,

Бабочкой казалась

С огромным бантом в волосах.

Застывшая, на мир смотрела,

И он ей улыбался.

23

ЧЕТВЕРГ

Должен признаться, что большую часть направлений моим мыслям дал мне маленький дворик, за которым ухаживал художник Федерико Морони, когда ему было едва двадцать лет. Это маленькое закрытое пространство, окруженное стенами старых домов и отделенное решеткой от кампо Мелотти, было тенистым по вине виноградных лоз муската и огромного дерева инжира посередине. Для кур существовал небольшой, покрытый зеленоватым мхом, сарайчик с деревянной лесенкой, чтобы спускаться по ней лапками на влажную землю. Федерико двигался под этой неустойчивой тенью, раскладывал случайные камни и розоватые кирпичи вокруг кустиков мяты и розмарина. Он мне часто показывал огород в дни легкого дождя, когда капли падали с широких листьев инжира, и куры прятались от воды как и мы. Не знаю, когда страсть к Востоку захватила Морони. Крупные плоды инжира, которые созревали поздним летом, часто падали на землю, и две курицы бежали клевать их. Где теперь эти дни и рассказы, приносимые из Монтетиффи, молодым учителем, когда он был отрезан снегом на несколько месяцев? Теперь я редко вижу Морони, идущего неуверенной и шаткой походкой по тротуару Сантарканжело, где он появляется лишь для мелких покупок, которые несет в закрытых пакетиках, свисающих с рук. Я испытываю огромное восхищение к его работам и ко всем тем загадочным тропам, по которым он нас водил. Возможно, благодаря ему, мне необходимо сейчас все чаще добираться до покинутого городка Трамареккьи, где дышишь воздухом, который был когда-то в его дворе за домом. Трамареккья — это средневековый городок пыли, стен, покрытых мхом, комнат без крыш, полных битой черепицы и осколков цемента и гальки. Мертвый город, как мертвый инструмент. Улицы, площади, переулки, которые раньше собирали голоса, образуя точную гармонию музыкального ящика, более не существуют. Шумы и голоса птиц тонут в дикой траве. Падают на землю, как пустые гильзы к ногам стреляющих. Но, однако, правда и то, что в этих покинутых мирах можно еще встретить те звуки, которые современная цивилизация полностью старается стереть. Шуршание сухих листьев кукурузы, например, под тяжестью ворочающегося во сне тела. Удобство матрасов давно оценили и в самых отдаленных уголках, и листья стали лишь помехой за ненадобностью, если исключить крестьянские костры. Это сухое поскрипывание, совсем забытое нашими ушами, я вновь открыл для себя, когда вытащил старый матрас из-под мусора в погребе. Разложил его на солнце, и листья раздышались и наполнились воздухом. Как только я улегся на этот мешок, вновь пережил памятные мне снегопады, которыми я наслаждался когда-то вместе с этими листьями. Тогда я понял, что покинутый городок сделался прибежищем шумов и звуков, принадлежащих прошлому, рожденных нищетой крестьянского мира. Я уверен, что внутри тишины существуют обрывки каких-то звуков, которые по необъяснимым причинам остались плененными внутри закрытых пространств, откуда нет выхода воздуху. Или в щелях стен, затянутых паутиной или тонким слоем влажной пыли, которые не позволяют им просочиться наружу. Однажды вечером я опустил мой диктофон внутрь пещеры, погребенной под слоем нанесенной земли, где до 1940 года жил один отшельник. Этот святой человек находил, что наши размашистые жесты слишком театральны и исходят скорее от лукавого. Потому он ходил, скрестив руки на груди, не делая лишних движений. Умер он в пути, на проселочной дороге, и его пещера обрушилась во время дикой грозы. Когда я возвратился за диктофоном и стал прослушивать запись, то, помимо тихого скрипа изъеденного дерева, послышался приглушенный и страждущий голос. Казалось, что бедный отшельник взывал: «Господь, спаси меня от красоты». Позже я прослушивал много раз запись и, к сожалению, не нашел более слов молитвы. Отчего они сразу исчезли? Или это был лишь плод моей фантазии, уверенности в том, что смогу найти обрывки звуков, подвешенных в воздухе как пух. Я опять принялся искать в старом городе жалобные голоса, плененные в закрытых пространствах. Мне удалось собрать лишь искаженные звуки. Скорее чем шумы, это были запахи, запахи плесени, например, и вызывали они в памяти забытые голоса, услышанные бог знает когда. И несмотря на это, я все же уверен, что воздух должен быть полон потерянных звуков. И где-то в небе, вполне возможно, натолкнуться на сокрытый грохот всемирного потопа.

28

ВТОРНИК

Вчера явилась девушка-почтальон. Крепко сбитая, с соблазнительными округлостями. Улыбка, которая излучала свет, вызванный непознанными соблазнами. Легко ступая на носки мягких туфель, чуть приминающих землю с неведомой еще, но ожидаемой чувственностью. Вручала письма, не переступая порога двери, и с легким, быть может, не осознанным желанием придержать их немного, чтобы продлить контакт на расстоянии. Или это было лишь только видение?