— Кому я понадобился? — спросил немолодой железнодорожник, выходя из тамбура. — Я начальник поезда…

— Стойте на месте! Нет, спуститесь на одну ступеньку. Экий вы, право! Вот так, так…

— Но-но… Кто вы такой? Куда вы меня тащите? — робко сопротивлялся железнодорожник.

Отпрянув назад и кинув штатив «второму номеру», курчавый незнакомец выхватил из футляра фотоаппарат.

— Стойте же! — вскричал он, приседая. Щелк…— Мерси! Как ваша фамилия, товарищ начальник?

— Послушайте, кто вы такой?

— Как, разве вам не вручили мою «молнию»? Я телеграфировал. Наш самолет присел из-за тумана километрах в шестидесяти отсюда. Я просил немножко задержать отправку экспресса — до нашего прибытия, на полчасика…

— Какая мелочь — полчасика, — язвительно перебил начальник поезда.

— Правда? Я сразу, как увидел вас, подумал: с этим человеком работать можно, — снисходительно сказал фотограф, впадая в фамильярный тон.

— Но откуда вы все-таки? Кто вы?

— Из Свердловска, фотокорреспондент газеты «Уральский рабочий» Виктор Темин, вот документ… А это — репортер Тюпик, москвич, очень приличный человек, между прочим. Сейчас мы озабочены вопросом о месте, о своей, так сказать, жилплощади. Мне, как фотографу, конечно, было бы недурно получить отдельное купе — знаете, проявление, закрепление и тому подобное, но если у вас перегруз, готов ехать даже в тамбуре. Мы люди не гордые. Верно, Тюник?

— Пройдите пока в этот вагон — к журналистам, а в пути посмотрим, — сдерживая смех, сказал начальник поезда. — Но предупреждаю — будет тесновато.

— В тесноте, да не в обиде, — шаркнул ногой фотограф и, повернувшись к своему спутнику, который стоял недвижимо и безмолвно, скомандовал: — Тюпик, за мной!

— Ну и подвижной этот уралец — ртуть! — проговорил Слепнев.

С тех пор за Теминым закрепилось прозвище «Ртуть».

Специальный поезд тронулся в путь, сопровождаемый горячими приветствиями жителей Владивостока, заполнивших перрон, вокзальную площадь и прилегающие к ней улицы.

Полярники стояли у окон, прижимая к груди огромные букеты и раскланиваясь во все стороны. За последние сутки оранжереи и цветники города опустели. Корзинки и букеты лежали на диванах, столиках, полках, заполняли проходы и багажные отделения, а кто-то ухитрился подвесить веточку махровой сирени к вентилятору на потолке. Боясь повредить цветы, пассажиры передвигались на цыпочках, как балерины.

Вынырнув из дымного жерла тоннеля, экспресс понесся вдоль пригорода. По обе стороны — на склонах выемок, на мостиках, виадуках, на крышах домов и сараев — стояли провожающие. Поезд мчался по живому коридору. Люди размахивали платками, подкидывали вверх шляпы, что-то кричали. Мелькали тысячи лиц — восторженных, доброжелательных, любопытствующих. И всю ночь, как только поезд замедлял ход у очередной станции, в окна вагонов врывался гром оркестров, раскаты «ура» и дружные вызовы: «Ка-пи-та-на Во-ро-ни-на! Мо-ло-ко-ва! Ба-буш-ки-на-а!» Не зная, что Шмидт, доставленный Слепневым на Аляску, после лечения вернулся через Соединенные Штаты в Москву, встречающие настойчиво требовали: «Отто Юльевича! Шмидта просим!..»

Советская авиация встречает летчиков — первых Героев Советского Союза. На фюзеляжах машин, сопровождающих специальный поезд написано: «Привет Героям Арктики!»

Полярникам вручали на остановках пачки телеграмм. Жители городов, лежащих на магистрали Владивосток — Москва, приглашали задержаться у них хотя бы на несколько часов: об этом же просили и города, расположенные далеко в стороне: Горький, Саратов, Алма-Ата…

Телеграф небольшой таежной станции принял депешу от В. В. Куйбышева, назвавшего Воронина доблестным капитаном.

Владимиру Ивановичу показали телеграмму. Он вспыхнул, вышел в коридор и долго стоял у окна, переживая свою радость; кто-то видел, как сдержанный, волевой моряк утирал платком глаза.

Пятьдесят тысяч горожан и колхозников из окрестных селений ждали поезд на привокзальной площади Хабаровска. Не успел экспресс остановиться, как в тамбуры и окна полетели букеты.

К поезду направилась оригинальная процессия: шесть человек торжественно несли деревянный щит, на котором возвышался невероятных размеров торт. Хабаровские кондитеры соорудили «Челюскина», зажатого во льдах: сливочные льдины надвигались на шоколадный корабль; из трещины, выложенной марципаном, высунулся сахарный медведь; с палубы глядели кремовые люди; не забыли кондитеры и бабушкинскую «шаврушку»…

— Весит тридцать килограммов, — с важностью сказал один из авторов внушительного произведения.

ТАСС упомянуло о двухпудовом торте в очередном «Вестнике» для областных газет.

В городах на нашем пути, узнав о хабаровском торте, рассудили, по-видимому, так: «А у нас разве нет кондитеров? Да наши хабаровских обставят!..» И началось! Чита поднесла полярникам скульптуру из шоколада, крема, теста и халвы на тему «В ледовом лагере» шириною в полтора метра, причем сахарные радиомачты возвышались на шестьдесят сантиметров над уровнем океана. Иркутский торт весил около сорока килограммов и изображал «Аэродром в Ванкареме». А красноярские кондитеры вылепили рельефную карту Северного Ледовитого океана; чтобы протащить карту-торт в вагон, пришлось с болью в сердце разрезать ее надвое по меридиану мыса Челюскин.

День ото дня и час от часа увеличивался «корреспондентский корпус» необыкновенного поезда. В Хабаровске к нам присоединились трое, на станции Бочкарево еще двое, в Чите подсели четверо, а дальше мы перестали считать. Каждое утро обнаруживались новые журналисты. В четырехместном корреспондентском купе обитало более двадцати человек; отдыхали посменно. У журналистов, которые ехали с Чукотки, напряженная работа была уже позади, но нашим товарищам, встретившим поезд в Приморье или в Сибири, приходилось нелегко: им надо было завязать знакомства с полярниками, расспросить их и тут же, в пути, писать корреспонденции. Отдыхали не более трех-четырех часов в сутки, где придется, и все время передвигались по составу, используя любую возможность побеседовать с летчиками и челюскинцами, узнать что-то новое об арктической эпопее.