— Где идем? — спросил хриплый голос.

— В Охотском.

— А вы чего ночами бродите, беспокоите людей? — проворчал невидимый твиндечный житель и с кряхтением заворочался.

Не раздеваясь, мы с Сашей повалились на койки.

Разбудили нас знакомые голоса:

— Лаперузов прошли?

— Ишь какой прыткий! Только к вечеру, может, выйдем в Японское море.

— А крепко подкидывает…

В круглые глазницы иллюминаторов вливался желтый свет. Утренние лучи проникли в мрачный треугольник твиндека. Пароход раскачивался, как люлька. По стеклам иллюминаторов ползли крупные капли. Палубу словно окатили из шлангов. Завывала сирена; густые, протяжные сигналы сменялись частыми, отрывистыми, напоминающими урчание потревоженного зверя. В порозовевшем тумане промелькнула рыбацкая шхуна. Осунувшиеся и пожелтевшие путешественники выбирались на палубу.

И еще одна ночь миновала — последняя. «Смоленск» приближался к Владивостоку. Показался остров Русский. Сновали кунгасы, моторные лодки, буксиры. Метрах в десяти пронесся парусник; моряк в дождевике крикнул в рупор: «Привет героям!» Над бухтой Золотой Рог взлетел военный гидроплан. Пилот снизился чуть ли не до верхушек мачт и с крутого виража, изловчившись, кинул охапку цветов. Ландыши и сирень мягко шлепнулись на палубу.

Навстречу шел военный корабль: флот Тихого океана приветствовал победителей Арктики. Казалось, что вдоль палубы протянуты белоснежные полосы — то были шеренги матросов в летних форменках. На горизонте возникли три облачка: вздымая водяные завесы, мчались торпедные катера. С нарастающим гулом приближалась воздушная эскадрилья. Из бухты двигалось несчетное число судов, их вел старый ледокол «Добрыня Никитич». Встреченный стоголосым хором гудков, «Смоленск» вошел в порт.

Вот он — красавец Владивосток, столица Советского Приморья! Чудится, будто зеленый амфитеатр окрестных сопок устлан гигантским пестрым ковром, — там десятки тысяч горожан ожидают полярников.

Сжимая ладонями поручни, Бабушкин всматривается в толпу на берегу. Побледневший Каманин, стараясь скрыть волнение, нагнул голову. Задумчиво глядит Владимир Иванович Воронин…

— Папа, ты не видишь меня? — прозвенел в толпе обиженный детский голосок. — Это ж я, папа! Да гляди же сюда!..

Размахивая ручонками, Аркаша Каманин бежит по трапу и попадает в объятия отца…

Ровно через десять лет я снова стал свидетелем встречи отца и сына Каманиных. Было это весною 1944 года на военном аэродроме близ провинциального польского городка. Войска Первого Украинского фронта вышибли гитлеровцев с советской земли и гнали дальше на запад. Истерзанная Польша освобождалась от фашистских оккупантов. Будучи военным корреспондентом, я приехал с советским генералом, командующим соединением штурмовой авиации, на полевой аэродром.

Только что к зеленым липам, под прикрытие их крои, подрулил связной самолет.

Юноша-летчик с погонами сержанта выскочил из кабины и быстрым шагом пошел к землянке, но остановился, завидев командующего.

— Летал? — спросил генерал, едва заметно улыбаясь.

— Так точно! Доставил пакет в дивизию.

— Отметишься у дежурного, возвращайся — отвезу тебя, — сказал командующий и обратился ко мне: — Не узнали? Конечно, десять лет прошло… А ведь с этим пареньком вы ехали от Владивостока до Москвы. Надеюсь, помните челюскинский поезд?.. Этот летчик — мой сын Аркадий…

В 1934 году Николай Каманин писал: «Я буду учиться, воспитывая в себе смелость, совершенствуя свое летное искусство. И если кто-либо посмеет занести руку над нашей родиной, я поднимусь со своим соединением в воздух, полечу, куда прикажут, в любую точку земного шара, буду стрелять и бомбить так, чтобы отбить охоту к нападению на СССР».

Все эти десять лет летчик упорно учился, накапливал воинский опыт. Из лейтенанта он стал генерал-лейтенантом, командиром корпуса. И он сдержал слово, данное народу, партии, родине: в дни Отечественной войны Николай Каманин водил соединение штурмовиков, прозванных фашистами «черная смерть».

НЕОБЫКНОВЕННЫЙ ПОЕЗД

У перрона Владивостокского вокзала стоял специальный поезд. Почти десять тысяч километров до Москвы он должен был пройти за семь с половиной суток. До отхода оставалось минут двадцать, когда на перроне появились двое молодых людей. Первый, с блуждающим взглядом и взъерошенной шевелюрой, торопливо бежал вдоль состава, размахивая металлическим штативом и ежесекундно спрашивая: «Где комендант экспресса?.. Скажите, где комендант?» Другой, в кепке, сдвинутой на вытянутый нос, и в ватной куртке, обливаясь потом, со скорбным выражением плелся позади, таща на спине чудовищно раздувшийся запыленный рюкзак.

— Тот, со штативом, несомненно фотограф, — критически разглядывая незнакомцев, заметил Слепнев. — А этот, в кепи, должно быть, его помощник.

Человек со штативом подскочил к нашему вагону и схватил летчика за пуговицу кителя.

— Вы комендант? — вскричал он, угрожающе размахивая металлической треногой.

— По каким признакам вы судите? — уклончиво и с иронической любезностью спросил Слепнев, отступая на шаг.

— Дайте мне коменданта поезда! Почему возле состава нет коменданта? Беспорядок!