— Чем я могу быть полезен в полете, Валерий Павлович?

— Не было печали — занятие ему придумывай! Примечай все, записывай…

Чкалов вскочил на складной стул, высунулся из люка кабины:

— Экипаж благодарит за помощь, дружбу, любовь!

Сверкнули трубы оркестров, накренились аэродромные здания, синеватая извилина Амура устремилась вниз.

Раскрыв свой «Дневник перелета», я сделал первую запись: «Хабаровск — Чита. Занял место второго пилота. Набираем третью тысячу метров. Путь до Москвы Чкалов поделил на четыре беспосадочных этапа. Нынче мы должны быть в Чите, завтра — в Красноярске, послезавтра — в Омске; оттуда — последний, самый длинный этап, больше четырнадцати летных часов. Погода резко изменилась: солнце исчезло, все вокруг помрачнело, машину поглотил густейший туман. Но не будет же он вечно, вот из Читы передают, что у них ясно, полная видимость».

Перед стартом Беляков заметил:

— В случае облачности нам придется пробивать ее только вверх. На пути к Чите — высокие сопки, отроги Хинганского хребта, слепой полет на малой высоте опасен.

— А почему не пойти над железной дорогой? — спросил я.

— Вы же ездили через сибирские тоннели, проложенные в горах, летали над ними. Представьте, идем мы в тумане над «железкой», и вдруг — гора! Мы же не успеем набрать высоту, чтобы перескочить через нее.

А туман ожидал нас сразу же за Хабаровском.

Я продолжал записывать: «В трех километрах от земли холодно не на шутку. На Хабаровском аэродроме мы обливались потом, но прошло полчаса, и меня бросает в дрожь. Мой летний костюм, прорезиненный плащ и легкие полуботинки больше подходят для утренней прогулки по южному городу. Поневоле завидуешь летчикам — у них свитеры, теплые комбинезоны, сапоги. Но делать нечего: назвался груздем — полезай в кузов… Изо рта вылетают струйки пара. Термометр показывает минус двенадцать. Печально гляжу на альтиметр: когда же кончится подъем, сколько еще продлится погоня за солнцем? Руки закоченели, писать не в состоянии…»

Беляков указал на рюкзак, висевший подле меня, и передал записку: «Выньте теплые носки». Я хотел подняться, но не хватило сил — тело словно удесятерилось в весе; поднял руку до уровня плеча и не смог удержать ее… Что со мной? Глянул на высотомер: пять тысяч метров! Дышать все труднее и труднее. «Кислородное голодание!» — мелькнула мысль. Я слышал о нем от летчиков, авиационных врачей, но не думал, что пребывание на большой высоте связано с такими мучительными ощущениями… Надо держаться, не киснуть, не слабеть! Попробовал дышать реже — худо, ох как худо!.. Пять тысяч пятьсот…

Покосился на Белякова и не узнал: штурман надел кислородную маску. Со сжавшимся сердцем вспоминаю: у экипажа три кислородных прибора, а я на борту — четвертый, случайный, лишний… Нет, только не это! «Лишнего» летчики оставят на первом же аэродроме, и тогда из специального корреспондента на борту «АНТ-25» я превращусь в пассажира медлительного экспресса… Держаться до конца, не выдавать своих ощущений!.. Кажется, будто меня сдавило со всех сторон. В ушах заунывный гул, тонкий, пронзительный звон. Противно дрожат ноги…

Байдуков наклонился к Чкалову, что-то кричит ему, беспокойно посматривая на меня. Летчики еще не пользуются кислородом — видимо, им помогает длительная тренировка… Быть может, Байдуков хочет отдать мне свой кислородный прибор?.. Апатия овладевает мною. Забыть обо всем, уснуть… Чкалов оборачивается, насупившись глядит на меня, складка между бровями обозначилась резче. Пытаюсь улыбнуться и вижу на лице Байдукова испуг. Он тормошит Чкалова и опять кивает в мою сторону. Впрочем, теперь мне все безразлично. Гляжу исподлобья в окошечко. Самолет на мгновение выскочил из облаков и вновь погрузился в серую муть. Шесть тысяч метров! Байдуков медленно и осторожно поднимается с масляного бака…

Позднее я узнал, с какой тревогой он наблюдал за моим поведением. В «Записках пилота» Байдукова я прочел короткий рассказ «Спецкор без кислорода», там были такие строки:

«Дыхание становилось все более глубоким и трудным. Я вспомнил, что кто-то из нас четверых не имеет права на кислород…

— Валерий, — сказал я Чкалову, — не набирай больше высоты… Боюсь, как бы товарищ, притихший на заднем сиденье, не остался при пиковом интересе…»

Очевидно, после этих слов, которых я, разумеется, не мог услышать, гул мотора затих. Стрелка альтиметра пришла в движение — самолет со свистом устремился вниз. Я ничего не понимал и не старался понять — дыхания, свободного дыхания!..

В разрывах облаков показались зеленые склоны сопок. Заметно потеплело. Беляков снял кислородную маску. Георгий Филиппович хитро подмигивал мне, но Чкалов был серьезен. На горизонте появилась змейка Амура — «АНТ-25» снова оказался в Хабаровске.

— Почему вернулись? — спросил я, когда мы под проливным дождем выбрались из кабины.

— «Почему, почему»! — передразнил Чкалов. — Из-за тебя, милый, ну тебя к черту! Ведь ты без кислорода мог скапутиться там наверху…

Он говорил грубовато, с досадой, но в голосе его не было и нотки раздражения, желания обидеть. А через несколько секунд этот человек, вмещавший в своем большом сердце и мужество и доброту, шутил: