Мини отдергивает клеенчатую занавеску, чтобы со шваброй и ведром подобраться к биде. Она притискивает ведро к биде, зажимает нос и погружает в грязную воду совок на короткой ручке. И тут в голове у нее мелькнет… где же Джоли куда делся неужели она его прогнала… Мини оглядывается кругом. Но Джоли и след простыл, такие запахи ему не по нраву.

Из стены торчит кран. Мини открывает воду, струя бьется о дно умывальника, вода брызжет во все стороны. Мини подставляет под ледяную струю руки в царапинах, трет их щеткой до крови… вот руки сейчас помою и попробую открыть это окно задвижка на нем тугая и высоко по стене не доползу я ж не клоп так я шваброй они там все теперь внизу а я собью задвижку… решает Мини. Она ставит табурет, влезает на него и принимается колотить ручкой швабры по задвижке… там в садике наверняка очень-очень красиво… подбадривает она себя.

Наверное, сама святая Жермен водила рукой местного маляра и таким чудесным образом ее направляла, что этот маляр покрыл лаком не только рамы, но все петли и задвижки на этом окне. И открыть его уже никому не под силу. К тому же выходит окно не в сад, а во двор, где стоит Джо со стеклянным глазом и половина мира для него непроницаема.

Лучи утреннего солнца пробиваются сквозь зеленые полотняные жалюзи, опущенные между оконными рамами, и падают на кровать супругов Клима. Сам Клима спит, окруженный сосновым полумраком, и громко сопит. Камила в ночной рубашке сидит на кровати и старательно, высунув кончик языка, записывает свой сон. «Брожу по извилистым улочкам, — кончик языка скользит по верхней губе, — выхожу на площадь и вижу, что здесь вот-вот начнется представление, но какое — не знаю. Спрашиваю: „Что будут показывать?“ — и удивляюсь тому, какой у меня слабый и детский голос. Я стою в арке на краю площади перед магазином кляпов и ничуть не удивляюсь, что на площади продают кляпы. Внезапно площадь исчезает, вместо нее появляется амфитеатр. Собираются зрители в греческих тогах и рассаживаются на каменных ступенях. Подхожу ближе и вижу, что это не амфитеатр, а Национальный театр. На женщинах вместо греческих тог — вечерние туалеты. Я показываю свой билет, люди встают, складывают сиденья, обитые красным бархатом, и лукаво усмехаются. Вдруг слышу — контролерша кричит: „Вам не сюда! У вас ложа! Идите по лестнице на второй этаж!“ Сижу в ложе рядом с Климой. Он протягивает мне программку. Название оперы в ней не указано, но я понимаю, что опера мне известна и даже очень хорошо известна. Чтобы развеять свои сомнения, читаю либретто. Дело происходит в Испании. Донна Эльвира ждет ребенка от дона Родригеса и мечтает о замужестве. Но дон Родригес любит свою жену и не хочет жениться на донне Эльвире. Путешественник Гильдеберт заботится о молоденькой сиротке Мирабель, несмотря на то что когда-то ее отец засадил Гильдеберта в тюрьму. Американец Альфонсо — умный и рассудительный человек и очень хорошо понимает испанцев. Доктор Альварес Кастильони горячо сочувствует любовным чаяниям испанцев и испанок. Оба джентльмена сильно озадачены смертью Эльвиры, которая по ошибке приняла яд, предназначенный для путешественника Гильдеберта. Мудрый Альфонсо и доктор Альварес Кастильони идут по тополиной аллее и поют дуэтом „Это чудесным вечер, это чудесная ночь“. Им навстречу выбегает красавица Инес, она жена всем известного американца Альфонсо. На руках у нее дитя, но это ребенок не Альфонсо, а доктора Альвареса Кастильони. Опера начинается. Свет в зрительном зале гаснет, поднимается занавес, на сцену выходят оперные певцы, но не поют. Они ходят по сцене, размахивают руками и декламируют. Действие затягивается, я начинаю путаться, кто кого любит и у кого чей ребенок. Мне становится скучно. Я смотрю на Климу. Он смотрит в бинокль. Сначала я решаю, он увлечен оперой, но потом догадываюсь, что он разглядывает женщину в ложе напротив. Я плачу, слезы капают мне на платье. Вспоминаю, что платье взято напрокат. Пытаюсь стереть мокрые пятна носовым платком, но платок все только размазывает. Выбегаю из ложи, хочу замыть платье в туалете. Бегаю по фойе, но не могу найти ни одного туалета. Повсюду только мужские, и никого нет, кого бы спросить. Мечусь в грязном платье по красным ковровым дорожкам, бегаю по коридорам театра и вдруг оказываюсь за кулисами. И не могу понять — как. Здесь темно и кроме коробок с париками и масками больше ничего нет».

Камила идет готовить завтрак, а сон, как облысевшая мышка, мелькает в лабиринтах ее памяти. Камила жарит тосты, варит кофе, ищет повсюду кружку с Эйфелевой башней. Клима дорожит этой кружкой с изображением Эйфелевой башни в овальной рамочке — привез из Парижа. Утром он пьет кофе только из этой кружки. Но Камила никак не может ее найти. Среди грязной посуды ее нет. Если бы только Клима видел, что я посуду не вымыла, бормочет она себе под нос. Ага, нашла, вот она, в сушилке, и вот пожалуйста — к тому же чистая. Камила всегда, даже мысленно называет мужа по фамилии. Кружка эта ей никогда не нравилась. Когда он ее привез, она подумала, что сама никогда бы не купила такую безвкусицу. Как и блокнот, который лежит на ее ночном столике, — тот, куда она записывает свои сны. Блокнот Клима привез вместе с кружкой. На его обложке красуется замурованная в пластик ветка мимозы с развевающейся лентой. Камила хотела немедленно избавиться от этого убожества, но Климу она, конечно же, поблагодарила и сделала вид, что рада его подарку. На самом деле она страшно разозлилась. И подумала тогда, что она торчит тут на кухне, а он разъезжает по Парижам и привозит ей оттуда всякую дрянь. Но со временем она к блокноту привыкла, сжалилась над ним. Кружку она тоже пощадила, а после к ней притерпелась. Камила задумчиво вертит кружку в руках, потом резко, грохнув, ставит ее на стол. Едва не разбила. Но тут же мысленно находит оправдание и кружке, и Климе. Ладно, ему просто хотелось сувенир, повезло человеку съездить на джазовый фестиваль в Париж, да и кружка в целом вполне ничего. Камила продолжает накрывать на стол: кофейник, домашнее варенье, тосты, масло, плавленый сыр треугольничками, — и тут вспоминает магазин с кляпами. И представляет его себе еще отчетливей, чем когда записывала сон, словно воочию видит перед собой кляпы самых разнообразных форм и размеров.

«Завтракать!» — зовет Камила, но муж ее не слышит. Она заглядывает в спальню через приоткрытую дверь, Клима стоит у окна, лучи света пробиваются сквозь прорехи в зеленых жалюзи, блики света рассыпаны по его обнаженному телу, оливково-зеленые пятна теней ложатся на пол прямо ей под ноги. Словно на картинах импрессионистов. Камила быстрым взглядом озирает узор теней на полу, потом внимательно смотрит на мужа. Клима стоит к ней спиной, плечи его подрагивают. Камила повторяет: «Завтракать!» На этот раз он ее услышал и мгновенно обернулся. Она замечает у него в руках свой блокнот, он его поспешно закрывает и кладет на ночной столик. И потом ей улыбается. Улыбка у Климы жабья. Эту его манеру улыбаться Камила знает досконально. Он сморщит свои тонкие губы, растянет их скобкой, словно две проволочки, и потом покажет зубы. Клима знает, что из-за тонких губ улыбка у него выходит чересчур зубастая, поэтому быстро улыбнется, тут же сомкнет и выпятит губы, словно для поцелуя. Наверное, он так же складывал губы трубочкой своей мамочке для поцелуя — наловчился. Эта его улыбка с томным выпячиванием губ всегда привлекала и привлекает женщин, но Камила ее терпеть не может, эта смесь лживости и самодовольства действует на нее, как взрывчатка. Глядя на его улыбку, она понимает, что он читал ее записи, а плечи его вздрагивали от смеха.

Клима садится за стол и поворачивает к себе кружку так, чтобы видеть Эйфелеву башню. Камила сидит напротив и размышляет. Читал мой дневник, даже разрешения не спросил, читал и смеялся, хам, это просто хамство и больше ничего. Камила всегда обо всем догадывается слишком поздно. А выдумки Климы и его обманы она вообще осознает в последнюю очередь. И сердится потом еще сильнее, но не столько на мужа, сколько на себя, глупую. Вот и теперь, не в силах сдержать свой гнев, она вскакивает из-за стола и, будто сорвав кляп со своей души, кричит: «Как ты посмел?!» И начинает обвинять Климу во всем сразу, но главное — в его изменах. Слова ее рассекают воздух, заполоняют кухню, как дикое воронье, слетевшееся с черных окрестных скал, птицы не могут найти дорогу обратно, машут крыльями, бьются о стены, каркают. Постепенно гнев ее остывает, слова оседают где-то в расщелинах сознания, Камиле хочется убежать отсюда, и немедленно. Лучше уйти, видеть его не могу, не знаю, что могу еще натворить. Она кидается к двери, задевает стол, кружка с Эйфелевой башней подпрыгивает, выплеснув кофе Климе на брюки. Он трет мокрые пятна носовым платком, но платок все только размазывает. Камила бежит в спальню, хватает своей блокнот, сквозь ватные клочки гнева в ее голове проносится сегодняшний сон: носовой платок, мокрые пятна, платье.

В парке позади дома Камила садится на скамейку, кладет блокнот на колени и, будто это молитвенник, гладит ладонью обложку с мимозой. На всякий случай она через плечо бросает взгляд на окна своей квартиры на втором этаже — не наблюдает ли за ней Клима. Нет, не смотрит, наверное, пиво пьет, как всегда, после завтрака. Чтобы забыть об утренней ссоре, она пролистывает последние записи и читает свой сон вчерашний: «Бреду вверх по отлогому склону. Уже не помню, кто направил меня этой дорогой, но мне важно достичь самого верха. Говорю себе, что должна быть усердной. Но главное — я должна выучить названия рек и растений. Пытаюсь перечислить реки в Северной Америке — и не могу. Наконец-то я на вершине. Я и не думала увидеть здесь что-нибудь грандиозное, но чего я никак не ожидала, так это найти поляну с большими камнями, выложенными в круг. Стою, запыхавшись, и смотрю на эти камни вокруг. Непохоже, что я где-то в горах, скорее в центре какого-то погасшего очага. Один особенно круглый камень весь покрыт кудрявыми цветами каланхоэ. Он напомнил мне мою маму, ее прическу, когда она однажды пришла из парикмахерской с перманентом и волосы ее переливались фиолетовым. Теперь я уже в школе, стою у доски, мне нужно мелом написать „каланхоэ фиолетовый“, но я не знаю, как это пишется. Ужасно жалко».

Камила всегда обо всем сожалеет. Она встает и возвращается домой. Бросает ключи на тумбочку в прихожей, видит на полу тапки Климы, раскиданные в разные стороны. Наверное, уже ушел, но почему же в доме так темно? Камила недоумевает. Жалюзи опять не поднял, может быть, он еще дома, прилег поспать после завтрака. Камила решительными шагами направляется в спальню. Никого нет. Она открывает внутреннюю раму окна, тянет шнурок и — фр-р-р-р — жалюзи вспархивают, как встревоженные птицы, и спальню заливает солнце. Камила вынимает из ящика ночного столика маникюрный набор, садится на край кровати, пилит ногти и размышляет. Наверное, ушел на репетицию, вечером у него концерт… ай! Пилка задевает кожу. Камила встает, идет в кухню и там, не сев к столу, доедает свой бутерброд с плавленым сыром, запивая его остатками пива в стакане Климы.