Мы заканчиваем читать сцену — Отелло звучит обиженно и отчаянно, но не раскаивается, а Дездемона полна гнева и печали. Мы позволяем своим эмоциям проникать прямо в персонажей, и все смотрят на нас, как на немного сумасшедших.

Возможно, так оно и есть.

Закари

По окончании урока Теодора собирает свои вещи и выходит из класса, как заяц, который чувствует горячее дыхание гончих на задних лапах.

Профессор Элмахед прав: я должен извиниться перед Теодорой. Мое поведение на уроке было грубым, незрелым и граничило с ребячеством. Я вел себя как отвергнутый любовник, который попался в колючую сеть отказа и разочарования и набросился на объект своего желания.

Я позволил себе стать беспутным Родериго, чья безответная одержимость Дездемоной скорее приведет ее к гибели, чем позволит ей быть счастливой с мужчиной, которого она любит.

Вот только Теодора — не Дездемона, а Лука — не Отелло. Она поцеловала его не потому, что влюбилась в его историю, его боль, его храбрость. Она поцеловала его не из-за любви и даже, как я подозреваю, не потому, что хотела этого.

Почему она его поцеловала? Потому что он был рядом и потому что он был единственным молодым королем, который мог подойти к Теодоре? Лука поцеловал бы Теодору не вопреки тому, что она моя, а именно благодаря этому. А Теодора знает? Поэтому ли она его поцеловала?

Я прокручиваю в голове эту загадку с тех пор, как в последний раз видел ее. Мое желание к Теодоре отражает ее желание ко мне — так почему же она поцеловала его, а не меня?

Истина, которую я ищу, поэтична и сложна. Такова природа истины в поэзии, в литературе, в философии. Истина романтизируется как нечто великое и исполненное, как катарсис откровения.

В реальности же правда обыденна, очевидна и ошеломляюща.

Теодора могла поцеловать Луку только потому, что хотела этого. Что она могла. Что он был рядом.

Она могла поцеловать его без всякой причины.

Теодора живет в клетке моего сердца, где она существует как соперница, друг, компаньон, ангел, любовник, приз, завоеватель, святой и мудрец.

Вот только все это время настоящая Теодора жила в реальном мире. Она жила реальным существованием — таинственным существованием несчастливого лета, нетронутых блюд, поцелуев, отданных мальчикам, достаточно смелым, чтобы принять их. Как я могу винить ее за это?

Я не могу.

По логике вещей, я должен отпустить это. Я должен отпустить боль. И я должен обязательно извиниться перед ней за свое неприемлемое поведение в классе.

Но я не могу сделать ничего из этого. Я не могу отпустить это. Я не могу отпустить боль, которая впивается в меня, словно шипы, вонзающиеся в мою плоть. И я определенно не извиняюсь перед ней.

И я не веду себя зрело, с честью или самообладанием.

Я поступаю совершенно наоборот.

— Ты поцеловал Теодору? — спрашиваю я Луку тем вечером, прерывая его на половине ужина.

В обеденном зале вокруг нас шумно, и Эван с Севом, сидящие напротив Луки, удивленно поднимают глаза.

— Кто тебе сказал, что я это сделал? — спрашивает Лука, не дрогнув.

Его волосы всклокочены от пота, а рот полон еды, так что я думаю, он только что вернулся с тренировки по фехтованию или стрельбе из лука. Но без своих фехтовальных клинков или лука и стрел Лука худой и слабый, как стебель тростника, и сейчас я хочу только одного — переломить его пополам.

— Так и есть.

Лука пожимает плечами и запихивает в рот еще одну ложку еды. — И что?

— Так ты ее поцеловал?

— А что ты хочешь, чтобы я сказал? Она чертовски сексуальна, почему бы мне не поцеловать ее? Ты же не требовал ее себе.

— Никто не может претендовать на нее. Она человек, а не вещь.

— Именно. — Лука откидывает со лба прядь бледно-коричневых волос и одаривает меня акульей ухмылкой. — Она может поцеловать меня, если захочет. Она может делать все, что захочет, и если она захочет фу…

Я хватаю его за воротник, прежде чем он успевает закончить фразу, и наполовину выдергиваю его из кресла.

— Тронешь ее еще раз, и я позабочусь о том, чтобы остаток твоей жизни был коротким и мучительным.

Он смотрит на меня, мгновение не понимая, а затем разражается хриплым смехом.

— Как скажешь, Блэквуд.

Я отпускаю его и ухожу под недоуменными взглядами наших друзей.

Но на случай, если Лука мне не поверит, тем же вечером я наведываюсь в оранжерею Спиркреста. Там растет олеандровое дерево — оно уже не цветет, но это неважно. Мне нужен всего один листик, чтобы подсыпать Луке небольшую дозу олеандрина.