На третий день каникул Яков приезжает погостить. Когда он появляется в дверях, одетый во все черное, со снежинками, сверкающими на черных шипах его стрижки и тающими на плечах его кожаной куртки, я смотрю на него, как на привидение.

— Что ты здесь делаешь?

Он пожимает плечами. — Твоя колючая сестра.

— Тебя пригласил Захара? — Я отхожу в сторону, и он входит со своей черной сумкой. — Я думал, она тебя ненавидит.

— Ненавидит.

— А, Яков! — восклицает голос у меня за спиной. Я поворачиваюсь и вижу, как по лестнице спускается Заро, сияющая в слишком пышном платье и смотря на Якова так, словно он ее самый старый и близкий друг. — Ты не забыл про мои макароны?

С молчаливым согласием Яков достает из кармана кожаной куртки розово-золотую коробку Laduree. Захара берет ее, вздрогнув.

— Правда? Ты не придумал ничего лучше, чем носить ее в кармане?

Он пожимает плечами. — Приехал сюда на велосипеде.

— Ненавижу эту штуку, — отвечает она. — Я бы прислала лимузин, если бы тебе понадобилось.

— Я в порядке.

— С каких это пор вы двое стали друзьями? — перебиваю я их.

— Мы не друзья, — тут же отвечает Яков.

— Мы не друзья, — почти одновременно говорит Захара. — Но мы с моими настоящими друзьями собираемся встретить Новый год в Париже, и нам нужно, чтобы он поехал с нами.

— В Париж? На Новый год? Зачем он вам нужен? Я думал, ты хочешь, чтобы я… — Я кривлю лицо и жестикулирую. — Я отзову мою собаку. — Я киваю на Якова. — Извини, Кав.

— Нет, я, конечно, просила об этом. — Захара не выказывает ни малейшего чувства стыда, пожимает плечами и открывает коробку с макаронами. — Но оказалось, что благодаря твоей собаке мои друзья чувствуют себя в большей безопасности, когда мы ходим в клубы, поэтому мы решили оставить ее рядом.

— Он не настоящая собака, Захара. — Я смотрю на нее в полном недоумении. — И он также не твой чертов телохранитель. Он просто присматривал за тобой в качестве одолжения мне.

— А теперь он присматривает за моими друзьями в качестве одолжения мне — ты ведь не против, Фидо? — С хихиканьем озорного тирана Захара потянулась на кончиках пальцев, чтобы погладить его по голове.

Выражение лица Якова все это время совершенно пустое, как будто ему все равно, что происходит. Когда она гладит его по голове, он позволяет ей это сделать, и когда это происходит, он действительно напоминает мне собаку. Черного доберман-пинчера, мускулистого, устрашающего и почти царственного.

Такую собаку, которая может охранять ворота ада — или грубых аристократических отпрысков, в данном случае.

Позже я беседую с ними по отдельности. Поскольку мы оба уже слишком взрослые, чтобы я мог забраться на ее балкон, я застаю Заро в павильоне, где она по привычке прячется, пока курит.

Павильон скрыт от посторонних глаз полукругом дубов и ив, которые окружают наше озеро, и в центре его есть небольшой очаг, чтобы она могла согреться.

— Ты не можешь так разговаривать с Яковом, — говорю я Заро, как только она поднимает на меня глаза.

Она закатывает глаза и выдыхает. Я вздрагиваю, избегая ядовитого дыма, и прижимаюсь плечом к колонне.

— Он не возражает, — говорит она, небрежно махнув рукой. — Он же не обижается.

— Это неважно, Захара. Он все еще человек, и он заслуживает того, чтобы к нему относились с тем же уважением и вежливостью, с которыми мы должны относиться ко всем — а не только к тем, кого мы считаем достойными нашего уважения.

— Ты делаешь из этого нечто большее, чем есть на самом деле.

— Как и следовало. Тем более что единственным грехом Якова было оказать мне услугу и позаботиться о моей неблагодарной сестре.

— Неблагодарной? — Она приподняла бровь. — Прости, что не целую пол у твоих ног, потому что ты решил заставить своего друга шпионить за мной.

Прежде чем я успеваю напомнить ей, что у нас уже был этот спор, она добавляет: — В любом случае, я уверена, что твой Яков предпочел бы провести Рождество в нашем прекрасном доме и в парижском "Ритце", чем жить в этой ужасной дыре в Санкт-Петербурге, ожидая, что его отец разобьет ему лицо.

Меня пронзает ужасное чувство, словно я внезапно проваливаюсь в ледяную грязь. Такое чувство я испытываю нечасто, но оно точно такое же, как и тогда, когда Теодора сказала мне, что не может быть счастлива рядом с родителями. Секунду я не могу ничего сделать, кроме как смотреть на Заро. Она хмурится, потом ее глаза расширяются, а потом лицо опускается.

Впервые за долгое время на ее лице отражается искреннее сожаление и сокрушение.

— О. Ты не знаешь?

Я даже не знаю, что сказать.

Печальная, ужасающая правда заключается в том, что я даже не знаю, чего я не знаю. Когда речь заходит о Молодых королях, наша дружба — это нечто со своими правилами. Мы вместе веселимся, тусуемся. Мы ближе друг к другу, чем к кому-либо еще в Спиркресте.

Но наша дружба подобна призраку, привязанному к дому. Как только мы покидаем Спиркрест, наша дружба становится эфемерной. Максимум, что я напишу Эвану и Севу. Яков слишком занят, и я не смею даже представить, чем занимается Лука, когда он не ограничен правилами, связанными с пребыванием на территории школы.