Когда я была моложе, похвала родителей значила для меня многое. Если они называли меня умной, послушной или хорошей, я думала, что это означает, что меня любят.

Теперь я знаю лучше.

Поэтому я приняла приглашение Блэквуда и пришла. Я пришла, потому что в кои-то веки не хотела быть хорошей, послушной Теодорой, Теодорой-куклой, марионеткой. Я пришла, потому что хотела чего-то для себя, хотела быть эгоистичной, неразумной и, может быть, даже немного дикой.

Я пришла из-за той ночи в библиотеке Спиркреста, из-за того, что Закари сказал мне, что я буду просить его поцелуев. Я пришла, чтобы просить его, как он велел, как я уверяла его, что никогда этого не сделаю.

Вся жизнь прошла в правильных поступках — почему бы мне хоть раз, хотя бы один раз перед отъездом в Россию, не сделать то, что я хочу?

Вот только приехав сюда, я оказалась лицом к лицу с Яковом Кавинским. Молодой король, и более того — русский. Если Яков знает, что я здесь, его отец тоже может знать. Его отец и мой отец — две стороны одной медали: два могущественных, мрачных человека, один из которых встал на сторону закона и общества, а другой — на сторону преступности и коррупции. Но мир ультрабогатых в России невелик.

Сейчас я здесь, и возвращаться назад уже поздно.

Но я еще не совершила ничего безрассудного. Я не сделала ничего, что могло бы вызвать гнев отца. Все, что я сделала, — это усложнила себе задачу, оставаясь идеальной, послушной дочерью. Но именно такой я и должна оставаться, пока нахожусь здесь. Какой у меня есть выбор?

— Эй, ты в порядке?

Нежная рука внезапно сжимает мою руку, и я поворачиваюсь, медленно моргая. Захара стоит рядом со мной и хмурится от беспокойства. Я улыбаюсь.

— Да, мне жаль, я была глубоко в своих мыслях. — Я качаю головой. — Это было так грубо с моей стороны, и я не расслышала, что ты сказала. Мне жаль, Захара.

— О, не извиняйся. Честно говоря, я просто разглагольствовала. — Она сжимает мою руку. — Ты уверена, что с тобой все в порядке, Теодора? Ты выглядишь бледной и немного дрожишь.

— Мне просто холодно, — говорю я, отодвигаясь от нее. — Я в полном порядке, обещаю. Мне всегда холодно.

Я оглядываюсь по сторонам, отчаянно пытаясь найти выход из разговора, отвлечься. Мой взгляд падает на небольшую стопку книг на роскошном столе, тисненые названия сверкают в прохладном дневном свете.

— О! Твой экземпляр "Питера Пэна" прекрасен.

Захара смеется и подходит к столу, чтобы взять его. — Это не моя. Это Зака.

— Я думала, он ненавидит детские книги.

— Да. Но он одержим этой. — Она протягивает мне книгу. — Ты бы видела его примечания. Они похожи на каракули сумасшедшего.

Я беру книгу и поворачиваю ее в руках.

Это первое издание в оливково-зеленом тканевом переплете с позолоченными иллюстрированными рамками вокруг названия. Страницы мягкие от времени, пока я листаю их, а тщательно прорисованные иллюстрации Бедфорда оживляют историю с помощью множества деталей.

Если бы у меня было первое издание "Питера Пэна", я бы никогда не осмелилась написать на внутренней стороне обложки даже свое имя. Книга слишком красива, и ей уже более ста лет, слишком стара, чтобы ее мог испортить мой почерк. А вот Закари, похоже, не испытывал подобных угрызений совести. Его сестра не ошиблась, когда назвала его примечания каракулями сумасшедшего, хотя, возможно, это отчасти объясняется косым, размашистым почерком Закари.

Пролистывая страницы, я нахожу места, где его примечания наиболее плотные. Его заметки намекают на довольно мрачную интерпретацию причудливой истории: кажется, он зациклился на Неверленде, тени Питера Пэна и, более всего, на Джеймсе Крюке.

Пятая глава, в которой впервые на странице появляется Крюк, так сильно аннотирована, что его слова покрывают все поля, а некоторые заметки даже плотно втиснуты между строк. Мой взгляд скользит по подчеркнутым частям: Он был трупным и черноволосым; его красивое лицо; голубые глаза и глубокая меланхолия; он был известным рассказчиком; изящество его дикции; человек неукротимого мужества.

Заметки Зака гласят: Смуглый, красивый, печальный, храбрый и хорошо говорящий. Злодей — но меланхоличный злодей. Сложный персонаж, а не просто пират. Ему чего-то не хватает, какой-то части себя — его рука — метафора? Не хватает прежней жизни/реального мира?

Внизу страницы он написал мелкими буквами: "Видит ли она в нем меня?" Это вычеркнуто и заменено на "Видит ли она в нем себя?"

Я вдруг вспомнила Закари на вечеринке в честь Хэллоуина на деревьях, пьяного и одетого как Крюк. В ту ночь он назвал меня "ангелом" и был достаточно пьян, чтобы вести себя немного безрассудно. Он сказал мне, что переоделся в Крюка, чтобы развлечь меня.

Я сказала ему, что когда-то была влюблена в Крюка.

Смех вырывается из моей груди, как птица из клетки, пугая меня не меньше, чем Захара.