Его щеки трясутся и багровеют.

Сжимаю еще сильнее, чтобы, сука, обоссался от страха.

— Влад… — хрипит и сопит, пуская слюни.

— Ух ты, уже прямо целый Влад? — Подкручиваю воротник еще сильнее, чтобы у гада окончательно развеялись иллюзии насчет того, что меня можно безнаказанно называть, блядь, «Владиком».

Правду говорят, что в старости человек снова возвращается в детство — тоже мочится под себя, ест пережеванную кашку и пускает слюни. Только есть милы старички-младенцы, а есть сморщенные пидары, как Шуба. Мир станет лучше, если я придушу его прямо сейчас. По крайней мере, больше ни одна американская принцесска не попадет в его поганые клешни, и не будет страдать от его старческих извращенных фантазий.

Шуба начинает сучить ногами, пытается вцепиться в мою руку своими сухими отростками, но я без труда их сбрасываю.

— Как ты меня назвал? — говорю нарочно шепотом.

— Вла… — тянет Шуба, но ему не хватает дыхалки закончить.

— Нет, ты меня назвал как-то иначе, — прищелкиваю языком.

Реально, хоть бы не придушить псину, потому что пиздец, как хочется.

— Давай, Шуба, ты же пришел показать, что крутой. Повтори, как ты меня назвал.

Он открывает рот, хватая воздух уже почти в агонии, но все-так еле слышно сипит:

— Цы… цыган…

Я немного ослабляю хватку, но не даю старику расслабиться — разворачиваю его на спину, прямо на столе. Перекрываю глотку предплечьем, и снова надавливаю. Даже если бы хотел позвать на помощь — не сможет.

— Да, Шуба, я — цыган. Мелкий пацан, которому всегда было похуй на всех и все, лишь бы было чё пожрать. Ты же знаешь, что я творил, да? Помнишь? И правда думаешь, что мне не плевать, посадят меня за одну твою мертвую тушу или нет? Серьезно веришь, что можно прийти на мою территорию, разбрасывать вокруг свое дерьмо — и спокойной уйти?

— Вла-а-а-а… — Он начинает задыхаться, превращаясь из чудесно-багровой сморщенной сливы с еще более «прекрасный» землисто-серый кусок еще более сморщенного говна. — Вла-а-ад… пусти-и-и…

— В смысле — «пусти»? Шуба, я охуевший цыган, и если ты думаешь, что мне сейчас не хватит смелости отправить тебя в могилу, то ты, козлина, ничего не знаешь о цыганах.

Он, кажется, то ли согласно кивает, то ли просто уже разговаривает с кем-то там, кого положено видеть в предсмертный час.

Я нехотя разжимаю кулак и брезгливо наблюдаю за тем, как Шуба пытается перевернуться обратно на живот, скатывается со стола и сползает на пол. Даю ему время прийти в себя, а то реально хватит удар, а мне потом доказывай, что это боженька постарался.

Когда Шуба трусливо отваливает к двери, я вопросительно приподнимаю бровь.

— Ты куда собрался? Я еще не высказался насчет компенсации, — подшучиваю вслед.

— Мы еще увидимся, Влад, — кашляет Шуба, хватаясь за ручку двери. — Посмотрим, что ты запоешь тогда.

И даже не дает сказать, что я думаю о его угрозах и на каком месте я их вертел.

Прошу секретаршу меня не беспокоить и полчаса никого не пускать.

Наливаю себе полный стакан и выпиваю залпом, чтобы горло сводило от крепкого алкоголя.

Проваливаюсь в кресло.

Одни проблемы от этих дедов из лихих девяностых — раздрочат, а потом морду в землю и хоть в жопу его еби, в самом деле, потому что выходить один-на-один у них кишка выпадает.

Пытаюсь сосредоточиться на чем-то хорошем, что обычно расслабляет.

Можно вспомнить тех классные подружек-блондиночек, с которыми пару раз отжигал в Дубаи, в люксе самой высокой «бетонной башни».

Или ту брюнетку со сделанными сиськами, которые так трясутся, когда укладываешь ее на спину, что где-то в мире точно случается землетрясение.

Но почему-то снова вспоминаю гостящий у меня Кокосик. И даже в больной, напичканной непереработанной агрессией фантазии, не хочется стаскивать с нее мою футболку.

Снова пытаюсь вернуться к блондинкам, но куда там — я даже запах вот здесь ее чувствую, буквально у меня на кончике языка, хотя только что влупил стакан ядреного виски, который напалмом выжег все мои вкусовые рецепторы.

Хорошо, что у Ани нет телефона, потому что конкретно сейчас у меня тупой самцовый порыв написать ей с предложением сфоткаться для меня топлес. Я бы даже подрочил на ее сиськи, чего уж там, тупо как будто в шестнадцать лет.

Запрокидываю голову на спинку кресла и громко ржу.

Хорошо, что у моей девочки нет телефона и она никогда не узнает, каким бессердечным похотливым ублюдком я могу быть.

А вот у блондинок телефон есть.

Боже, спасибо за это чудо прогресса.

Смех смехом, но когда я разбираюсь с грязной посудой на кухне и с трудом заставляю сестру пойти в ванну, встает острый вопрос о том, что ни у меня, ни у Марины нет даже сменного белья, не говоря уже о пижамах и другой повседневной одежды. Сестру этот вопрос, само собой, мало беспокоит, она на радостях буквально получает все тридцать три удовольствия, играя на приставке с чаем, шоколадными батончиками и вездесущим: «Мне Влад разрешил!» А вот меня мысль о том, что у нас даже трусов нет сменных, буквально подкашивает. Если бы не она, я, наверное, никогда бы и пальцем не притронулась к деньгам Грея. И не потому, что боюсь покуситься на бесплатный сыр в мышеловке — у Влада и так была сотня возможностей сделать с нами все, что угодно, но он даже не попытался ею воспользоваться. Просто сама ситуация, когда мне приходится пользоваться деньгами абсолютно незнакомого человека (то, что мы спали в одной кровати и он был голый лично для меня не повод запускать руку ему в карман) кажется мне очень неприятной. Унизительной сто ли. Хотя, нужно отдать Владу должное — он ни словом, ни полусловом не дал повод думать, что для него это что-то значит. Ну, типа, вот есть деньги, пользуйся.