И я стояла в темной квартире своей тёти, в настоящем, и смотрела на свою пустую руку.

31

Письма к умершим

После того как я попыталась вернуться четыре, нет, пять раз, я, наконец, сдалась и поняла, что сегодня квартира не собирается отправлять меня обратно к нему. Смирившись с этим, я решила заняться делами. Заперла дверь, сунула ключи в сумку и вышла из дома. Мне не хотелось оставаться здесь сейчас, когда ощущение руки Айвана в моей ладони всё ещё не исчезло.

На стойке администратора Эрл закрыл свою книгу Джеймса Паттерсона и помахал мне рукой.

— О, привет, Клементина! Лето, конечно, умеет устраивать грозы в одно мгновение, да? — сказал он, когда я подошла к вращающейся двери и посмотрела на унылый серый дождь.

Я была рада, что не выгляжу так, будто с жуткого похмелья, хотя чувствовала это каждой косточкой в теле.

— Знаешь, я помню, как ты и твоя тётя выбегали из лифта и мчались во двор, а потом возвращались промокшие до нитки, — он покачал головой. — Удивительно, что вы там себе смерть не заработали.

— Она всегда говорила, что танцы под дождём продлевают жизнь, — ответила я, хотя это было глупо и абсолютно неправда. Но сама мысль об этом мне нравилась, даже если она была ложной.

— Надо будет попробовать, — рассмеялся он. — Может, так и до вечности доживу!

— Может быть, — не стала спорить я и прислонилась к стойке, решив переждать ливень.

Как только дождь начинал стучать по окнам, где бы мы с тётей ни были — дома или в какой-то далёкой стране — она хватала меня за руку и тянула на улицу. Вытягивала руки в стороны, запрокидывала голову и подставляла лицо каплям. Потому что так, по её словам, ощущалась сама жизнь.

В этом и был смысл жизни …

Кто ещё мог сказать, что танцевал под дождём перед Лувром?

— Ну же, моя дорогая Клементина, — звала она меня, затаскивая в ливень перед самым знаменитым музеем Парижа, где великая стеклянная пирамида была нашим партнёром по танцу. Потом она подняла руки над головой и закрыла глаза, словно собираясь вызвать какое-то божественное вмешательство. Задала позу и начала покачивать плечами. — Живём один раз!

— Что? Нет, прекрати, — умоляла я, мои туфли скрипели, красивое жёлтое платье уже насквозь промокло. — Все смотрят!

— Конечно, смотрят! Они хотят быть нами! — Она схватила меня за руки, вскинула их вверх и закружила меня по мостовой. Вальс против грусти, против смерти, против горя, против разбитого сердца. — Наслаждайся дождём! Ты не знаешь, когда он будет последним.

Такова была моя тётя. Она жила каждым мгновением, потому что всегда думала, что оно может стать последним. В её жизни не было ни логики, ни причин, ни предсказуемости — даже будучи здоровой, она жила так, словно стояла на пороге смерти, с её горьким привкусом на губах.

Раньше мне нравилось, как она видела мир — каждое мгновение для неё было последним вдохом перед концом, и она впитывала всё, как будто больше не повторится. И, наверное, кое-что от этого я всё ещё любила.

Я любила, как она превращала каждый момент в воспоминание, каждую секунду проживала широко и полно. И ненавидела то, что она никогда даже не задумывалась, не допускала мысли, что у неё может быть ещё один танец под дождём.

Растерянные взгляды туристов во дворе Лувра постепенно сменились восторгом, когда она начала втягивать их — незнакомцев, одного за другим — в наш шторм. Скрипач, прятавшийся под навесом газетного киоска, прижал инструмент к плечу и заиграл снова, а дети выбежали к нам, и вскоре все вокруг закружились в танце под дождём.

Потому что такова была моя тётя. Такого она была рода человек.

На струнах скрипки зазвучала мелодия из песни ABBA, крик о том, чтобы рискнуть, о том, чтобы влюбиться, и мы танцевали. А на следующий день я простудилась и провела остаток недели в съёмной квартире, выживая на бульоне и газировке. Мы никогда не рассказывали моим родителям, что я заболела. Только то, что мы танцевали под дождём.

Я никогда не рассказывала родителям плохие моменты.

Может, если бы я рассказала…

Дождь начал стихать, и Эрл сказал:

— О, похоже, у тебя что-то в почтовом ящике.

Мой почтовый ящик. Слышать это было странно. Он должен был принадлежать тёте, но теперь ключи у меня, и письма, адресованные ей, уже шесть месяцев оставались без ответа. Почты ей теперь почти не приходило, особенно после того, как я закрыла её банковские счета и кредитные карты, но иногда попадалась какая-то реклама, так что я подошла к ряду золотых почтовых ящиков и достала ключ.

— Что там? — спросила я, открывая ящик.

Он пожал плечами.

— Кажется, письмо.

Письмо? Моя любопытство мгновенно сменилось тревогой. Возможно, письмо вернулось отправителю — адрес не найден. Возможно, это всего лишь замаскированный рекламный спам. А может быть…

Я открыла ящик и достала его. Оно выглядело как обычная реклама — как всё, что ей приходило — пока я не заметила рукописный адрес в углу.

От Веры.

Сердце сжалось в горле. Вера — та самая Вера моей тёти? Та самая Вера из её историй?