— Он вообще-то играет на басу… — пробормотала она.

— Пошел он нахуй! Почему ты снова и снова к нему возвращаешься, если он делает тебя несчастной?

Ее глаза расширились, рот приоткрылся, но она тут же осеклась, покосившись на семью в углу. Родители поспешно закрыли детям уши, явно шокированные моей тирадой. Мне было все равно. Это был мой момент.

— Я понимаю, он горячий. Наверное, это лучший секс в твоей жизни. Но если ты не чувствуешь бабочек в животе каждую секунду, когда ты рядом с ним, если он не делает тебя счастливой, то какого хрена ты тратишь на него свое время? У тебя всего одна жизнь, — сказала я, потому что если я чему-то и научилась в квартире, путешествующей во времени, так это тому, что сколько бы у тебя ни было времени, его всегда оказывается мало. А я хотела начать жить так, чтобы наслаждаться каждым мгновением.

— И если ты проживешь ее правильно, — добавила я, вспоминая, как моя тетя смеялась, когда мы мчались по аэропорту, пытаясь успеть на стыковочный рейс, как раскидывала руки на вершине холма в Эдинбурге, у руин Парфенона, на крышах Санторини, будто пытаясь обнять небо; как всегда долго выбирала, что заказать в кафе; как расспрашивала всех подряд об их историях, вбирала их сказки и гналась за луной.

— Если ты проживешь ее правильно, одного раза будет достаточно.

Джульетта долго молчала, а потом ее лицо скривилось, и по щекам потекли слезы.

— А если я больше никого не встречу?

— А если все-таки встретишь? — спросила я, сжимая ее руки крепче. — Ты заслуживаешь хотя бы попробовать.

Судорожно всхлипнув, она раскинула руки и вцепилась в меня, уткнувшись головой в мое плечо. Я не ожидала такого порыва, поэтому напряглась, но, если она и заметила, то не подала вида, не отпустила, а наоборот, прижалась еще крепче. Я неуклюже обняла ее в ответ и похлопала по спине.

Я не знала, что ей никто никогда не говорил, что она заслуживает большего. Я не знала, что она уже давно подумывала все закончить. Я не знала, насколько она была несчастна. Как сильно страдала. Она сказала, что даже не осознавала этого, пока я не произнесла вслух, что она достойна лучшего.

В животе у меня свернулась холодная, твердая мысль. Когда она наконец отстранилась, утирая слезы, и сказала, что я права, я вдруг подумала о своем крошечном офисном кубике, о картинах с пейзажами, развешанных по всей пробковой доске, и о стопке путеводителей, спрятанных в ящике стола. О том, как каждый вечер возвращаюсь в небольшую квартирку тети, а каждое утро еду в поезде, планируя чужие приключения в Excel, и так всю оставшуюся жизнь.

И я поняла, что тоже несчастна.

Двери комнаты ожидания резко распахнулись, и влетела Дрю, с улыбкой такой широкой и яркой, что ей невозможно было не заразиться. Какой бы ответ у меня ни был, он тут же стерся этим моментом.

— Ну же, ну же! — Дрю схватила нас за запястья, рывком поднимая с кресел и увлекая за собой в коридор. — Вы должны ее увидеть! Просто обязаны! Она потрясающая.

И Пенелопа Грейсон Торрес, появившаяся на свет с весом три килограмма девятьсот грамм, действительно была потрясающей. Даже когда извергла на меня содержимое своего крошечного желудка.

В то утро Понедельника в кабинете Ронды было тепло и тихо. Я вошла и положила письмо на ее стол. В офисе стало слишком спокойно без Дрю и Фионы, но они ушли в декрет на несколько месяцев, а меня к их возвращению уже не будет.

Из колонок Ронды негромко лилась подборка поп-музыки. Она откинулась в кресле, перелистывая страницы переплетенной рукописи, а очки сползли у нее на кончик носа. Увидев письмо, она нахмурилась.

— Что это?

Конец. Начало. Что-то новое.

— Я кое-что поняла за это лето, — начала я, нервно сплетая пальцы, — и это то, что я больше не счастлива. Уже давно, но я не знала почему, пока в моей жизни не появился один старый друг.

Ронда выпрямилась, развернула письмо и начала читать.

— Прости, что так внезапно, — продолжила я, пока она молча изучала мое заявление об увольнении, а ее лицо становилось все серьезнее. — Это стало неожиданностью и для меня. Я не уверена, чего хочу, но, кажется, вот этого — нет. Спасибо тебе за эту возможность. И прости.

Потому что я чувствовала, будто потратила ее время впустую. Семь лет. Семь лет пыталась вписаться в рамки, которые сама для себя нарисовала, стирая по кусочку себя, чтобы соответствовать. Но я никогда не стану той, кто носит строгие костюмы и шпильки. И я больше не хочу этого. Это пугало, но еще и немного волновало.

Я не могла смотреть ей в глаза, когда развернулась, чтобы уйти.

Но Ронда вдруг сказала:

— Я не знала, кем хочу быть, до тех пор, пока мне не исполнилось почти сорок. Приходится примерять много пар обуви, пока найдешь те, в которых удобно идти. И не стоит за это извиняться. Как только я нашла свою, я довольна уже двадцать лет.

— Да вам и пятидесяти не дашь, — заметила я, и она запрокинула голову, смеясь.

— А теперь иди, — махнула она мне моим же письмом, — и развлекайся.